Собакам-поводырям дают воду. Она капает с их морд обратно в миску. Подают горячий чай в бумажных стаканчиках. Незрячие смотрят прямо перед собой и говорят очень осторожно, словно их слова — часть экспозиции, словно чувства можно уронить и разбить.
Поэт Эмили Дикинсон сказала, что природа — это дом с привидениями, а искусство — дом, который пытается завести в себе привидения. Она умерла в той же комнате, где родилась.
Иногда для молодых сотрудников музея устраивают вечеринку или открытие выставки. Они надевают обувь, стук которой разносится эхом по галереям. Ставят стол для банкета. Очередь в гардероб такая длинная, что можно успеть влюбиться в соседа. Мама говорит, что мне нужно ходить на такие мероприятия. Папа иногда приезжает в город, забрать меня. Многие уходят вместе. Переходят к чему-то другому. Их жизни пересекаются, как веревки. Родители хотят, чтобы я с кем-нибудь познакомилась.
На прошлой вечеринке в музее меня пригласили танцевать. Он был из Дублина, от него пахло сигаретами. После нашего танца началась медленная песня. Я хотела, чтобы он меня отвел на место, но мы продолжали танцевать.
По дороге домой в машине я молчала. Папа спросил, хорошо ли я себя чувствую. Я помню, как открыла окно и позволила миру хлынуть внутрь.
Дэйв как-то спросил меня, что снится слепым. В основном звуки и ощущения, ответила я. Ночами я влюбляюсь в голоса, а потом просыпаюсь с чувством физической утраты. Иногда закрываю глаза и слышу дружное: «С днем рожденья!» Запах торта и шорох ног под столом. Я просыпаюсь в слишком большом теле. Еще мне снятся движение и чувство. Отцовская лодка и всхрап мачты; грубая ткань ремня безопасности и треск застежки-липучки. Солнце у меня на ногах. Бесконечная протяженность воды, которую невозможно представить.
Когда я боюсь чего-то, мне тоже снятся сны, в чем я не хочу признаваться.
Кошмар, который снова и снова снится мне годами, — это сон о тишине. В этом сне я одна, но потом слышу, как мимо тихо проходят люди. Как бы громко я ни кричала, как бы яростно ни протягивала руки — связи нет.
Через несколько недель у меня день рожденья. Люди, в основном, считают, что я моложе, чем на самом деле.
Лет шесть назад, летом, после того как мне исполнился двадцать один год, отец сделал отдельный вход, ведущий в мою комнату. Мама считала, что это дикость. Несколько месяцев он стучал и пилил. Тишина наступала только тогда, когда он уезжал в магазин в Сэг-Харбор за чем-то необходимым. Когда он закончил, мы вышли наружу. Было очень жарко, папа пил пиво. Потом мы взобрались по лестнице и вошли через дверь, которая вела туда, где у меня раньше стоял шкаф. Как в Нарнии, только в обратную сторону.
Папа сказал, что это для того, чтобы мои гости не считали себя обязанными разговаривать с ним и мамой, но я в основном пользуюсь им, чтобы посидеть, когда у родителей задерживаются гости. Я ни разу не отважилась зайти сама дальше третьей ступеньки, ни в одну сторону.
Однажды я влюбилась.
Его звали Филипп. Мы познакомились в Монтоке, на скамейке у доков. Меня пригласили на завтрак в честь дня рождения кого-то, кого я едва знала по школе. Мама сказала: почему бы и не сходить. По-настоящему отмечали накануне вечером на пляже, и народ до сих пор не пришел в себя.
Дейв должен был меня забрать, но застрял во всегдашних летних пробках. Потом на скамью рядом со мной кто-то сел. Я чувствовала, что он на меня смотрит, но молчала.
Одна женщина в автобусе как-то сказала, что я красивая. С ее стороны это было мило, ведь я никогда не видела собственного лица. И, хотя в этом трудно признаться, с возрастом я понимаю, что хочу, чтобы ко мне прикасались. Прошлым летом на вечеринке на острове Шелтер я выпила слишком много вина и сказала матери, что хочу больше обниматься. Она сказала: «Ох, Амелия».
По дороге домой она молчала. Я села на ступеньках своего отдельного входа и плакала, но утром чувствовала себя хорошо. Папа, наверное, что-то слышал, потому что ездил аж в Саутгемптон за свежими круассанами к завтраку.
Подростком, лет в пятнадцать, я мечтала, что перед нашим домом на берег вынесет морем мальчика. Я подолгу сидела, слушая море.
Когда мне предложили работу в Музее современного искусства, родители волновались, что мне придется каждый день ездить так далеко в город. Столько сложностей, ведь я слепая. Поначалу меня встречала у автобусных остановок на Лексингтон-авеню машина, потом, через полгода, заведующий особыми коллекциями МуСИ обо всем узнал и сказал, чтобы я просила стажеров.
За машину платил дедушка Джон. Еще он присылает деньги, чтобы платить Дейву, который возит меня в город, когда я опаздываю на автобус (примерно раз в неделю).
Никто долгое время не знал, где дедушка Джон.
Его В-24 «Либерейтор» пропал в небе над Францией. Шел 1944 год.
Моя бабушка Харриет получила телеграмму и поехала в закусочную, принадлежавшую родителям Джона. Потом все они сидели в задней комнате за столом и тянули джин.
Несколько месяцев известий не было, и бабушку начали приглашать на свидания мужчины.
Парковали у ее дома свои блестящие машины.
Мужчины эти носили вязаные жилетки и коротко стриглись.
Харриет ходила на танцы, но всегда радовалась, когда возвращалась домой и укладывалась в постель с одним из носовых платков Джона.
Она снова и снова перечитывала его письма.
Рассматривала нарисованные им растения и искала их латинские названия.
После высадки в Нормандии бои усилились.
Ночами небо над Европой полыхало огнем и металлом. Люди, вздрагивая, садились в постелях, когда озарялись занавески.
Союзники продвигались вперед. Потери были огромны. Каждый день кто-нибудь в квартале Харриет терял сына, мужа или брата.
Она помнит, как целовала Джона у дверей «Лорд энд Тейлор»; помнит, как он обнимал ее, когда они танцевали на свадьбе кузины Мейбл — ее словно первый раз в жизни кто-то обнял. Как ехали в Монток по шоссе Санрайз. Камешки под ногами и накатывающий прибой. Столько обещано впереди. Она в глубине души всегда знала, что просто быть рядом всегда будет достаточно.
Она собиралась поехать в Европу, когда кончится война, и найти его останки. Была уверена, что найдет.
А потом однажды утром ей принесли телеграмму.
На ней стоял штамп «Хэррингтон, Англия».
Харриет открыла телеграмму — и выбежала из дому в тапочках. Она была в таком состоянии, что едва могла вести машину. Все вокруг думали, что она пьяная, и качали головами.
Добравшись до закусочной родителей Джона, она даже не заглушила двигатель и не закрыла дверь.
Когда она прочла телеграмму вслух в полном посетителей ресторане, отец Джона осел на пол.
NBJ37 INTL Хэррингтон, Нортентс, Велобритания
