Чудесный это был вечер, одно удовольствие сменялось другим, и никто ни на кого не сердился, все были страшно голодны и страшно рады, что на столе столько вкусных вещей — садись и ешь себе вволю. Потом, когда пробило двенадцать, мы все пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись. Мы с отцом отправились в мою комнату, и я сел на свою кровать, а отец сел на кушетку, где ему было постелено, и сказал: «А хорошо здесь, ей-богу», и я сказал: «Ну конечно же хорошо».
К тому времени, когда я проснулся, отец мой уже успел встать и одеться, и мама тоже, — правда, на ней был пока халат.
Последней появилась моя сестренка; она прибежала из своей комнаты, тоже в халате, как мама, и мы с ней принялись распаковывать наши подарки.
Я получил от матери микроскоп и целый ящик всяких вещей — для рассматривания их с помощью микроскопа, и футбольный шлем — от отца, и еще — футбольный мяч, и швейцарский складной ножик с одиннадцатью лезвиями — от матери, а сестра подарила мне фуфайку в красную и белую полоску. Такая фуфайка стоит доллар, и сестра сама скопила на нее деньги. Я получил также новую пару ботинок и много чего другого, и все от мамы и от отца. Они тоже получили подарки — друг от друга, от меня и от сестры. Моим подарком сестре была кукла, которая стоит почти доллар. Кукла очень ей понравилась, и она даже обняла и поблагодарила меня за нее.
Потом весь день приходили люди, пили эг-ног
[4] и уходили. Потом, около шести, на столе появилась наконец индюшка. Отец разрезал ее, и мы сели за стол и наелись до отвала, потому что в день Рождества наесться до отвала — одно удовольствие.
После обеда мы все четверо пели песенки и разговаривали друг с другом, а потом мой отец сказал моей матери: «Что ж, лучшего Рождества ты не могла нам устроить. Большое тебе спасибо».
Потом мы попрощались с мамой и с сестрой и сели в наш старенький красный «форд» и поехали к себе — в дом на берегу моря и, приехав, сразу же легли спать.
И это было — Рождество, и я его не забуду, никогда в жизни я его не забуду.
Чаша
День, наступивший после Рождества, был совсем не похож на прошедший, потому что это был день после Рождества. От рождественского праздника ожидаешь обычно так много, что, когда он проходит, поневоле испытываешь удивление: чего ты, собственно, ждал? И что получил? Я и не знаю, пожалуй, чего именно в этот раз ждал и хотел. Может, ничего, а может — просто чего-то. Подарка? Двух подарков? Дюжины? Тысячи? Не знаю точно, но думаю, что я вообще не хотел подарков. Я хотел чего-то другого. А что получил? Подарки. И мне они понравились. Мне они очень понравились. Но на самом деле я хотел ведь не их. А чего же? Ну, пожалуй, вернее всего сказать, что я хотел стать взрослым и независимым, но для этого, черт возьми, нужны годы. Независимость и взрослость не обретаются вдруг, в одно мгновение, вот и все. От этого, видно, и день, наступивший после Рождества, оказался совсем не похож на прошедший.
С утра заходили к нам друзья моего отца выпить с ним по стаканчику. Всего у нас перебывало человек тридцать — мужчины, женщины, дети. Они приходили и, посидев недолго, уходили. И казалось, каждый из них ощущал то же, что и я, потому что это был день после Рождества. Каждый вышучивал самого себя, каждый высмеивал свои заботы, жены поддразнивали мужей, мужья — жен, их дочки и сыновья смеялись над полученными подарками, и каждый выглядел усталым, разбитым, и каждому одного только и хотелось — поскорее отделаться от Рождества, как от какой-нибудь глупой затеи или постылого тяжкого долга.
Наконец, когда солнце стало клониться к западу, ушли последние гости, и я сказал тогда:
— Ты рад, что Рождество кончилось, па?
— Да, я рад.
— Что-то с ним не то, а?
— Ну что ты! Рождество — прекрасная штука. Из всех невеселых и глупых выдумок это, быть может, самая прекрасная, и все-таки она глупая и невеселая. И подавляющему большинству человечества не распутаться с Рождеством еще долгие, долгие годы.
— Почему же ты говоришь, что оно — прекрасное?
— Так. Оборот речи. Это самый нелепый праздник из всех на свете.
— День рождения Христа.
— Да, кто бы он ни был, черт подери, если только говорить правду, а у меня сейчас ни малейшей охоты ломать над ней голову.
— Почему?
— Потому, что сегодня я целый день пил, и еще потому, что ничего от этой правды не переменится.
— А все-таки в чем она?
— А в том, видишь ли, что, кто бы он ни был, он родился не тогда, когда родился. Он родился гораздо позже, и это именно второе его рождение мы празднуем каждый год, а сейчас я должен признаться, что все это мне чуточку надоело.
— Ты пьян?
— Да, но не так, как пьяницы, которых ты не однажды видел в кино. Я просто должен был выпить несколько стаканов, потому что сегодня послерождественский день и все время приходят люди. Ты видел их. Все они такие, что посмотришь на них — и поневоле захочется выпить. Все они — пропащие, и я такой же, и если ты еще не такой, и если их дети еще не такие, то очень скоро будете такими и вы.
— Ну и пусть, па.
Отец налил себе еще рюмочку виски, выпил ее разом и сказал:
— Вот и конец Рождеству. Вот и конец состоянию изумления и недовольства людьми, которых я знаю, и самим собой, и тобой, и твоей матерью, и сестрой. С меня хватит. Рождество пришло и прошло, и скатертью ему дорожка. Чаша любезности возвращается на привычное место в шкафу, я же возвращаюсь к привычному занятию, а именно — к постоянной занятости, при которой недосуг сокрушаться о том, что жизнь так безумно, так страшно не удалась.
Он убрал со стола бутылки, потом сказал:
— Ну вот, мой мальчик, а теперь махнем-ка вниз на берег.
Снег
Я захватил с собою футбольный мяч, и пока, перекидываясь им, мы бежали к берегу, два реактивных самолета пронеслись над водой со скоростью пятьсот или шестьсот километров в час, а вслед за ними появились два вертолета. Они шли медленно и низко, почти вдоль берега, так что мы даже разглядели, кто в них сидит. Это были молодые ребята. Я помахал им, и они тоже помахали в ответ, а один из них высунулся из вертолета и протянул к нам руки — мол, жду паса.
После вертолетов налетела целая стая чаек. Описав несколько широких кругов, они оказались прямо над нами.
— Что им нужно? — сказал я.
— Им нужен наш мяч, — сказал отец. — Они думают, это что-то съедобное.
Две-три чайки подлетели совсем близко, а потом сели и, глядя на нас, стали ждать чего-то — думали, наверно, что сейчас мы раскрошим футбольный мяч на кусочки и накидаем им, как хлебных крошек.
— Еда, еда и еда, — сказал я. — Можно подумать, что это ради нее вся жизнь.
