— Это еще зачем?
— Чтобы сколотить плот.
— Зачем тебе понадобился плот?
— Мне понадобился совсем даже не плот, но раз я не могу получить то, что мне действительно нужно, то уж лучше плот, чем ничего.
— А что тебе действительно нужно?
— Мне нужен большой корабль.
— Такой же, какой ты требовал пять лет назад?
— Сколько он стоит, интересно?
— Сразу после войны за сотню тысяч долларов можно было приобрести у государства какое-нибудь грузовое суденышко военных лет.
— Это ведь не так уж дорого, а?
— Государству каждая из этих посудин обходилась в полмиллиона и больше, так что за сто тысяч получалась просто выгодная сделка, но для нас с тобой и сто тысяч — невозможные деньги.
— А сейчас еще есть такие посудины?
— Не думаю.
— Кто же их купил? Кто-нибудь вроде нас?
— Нет, большие пароходные компании. Это обычно делают они.
— Ладно, па, давай будем собирать и складывать все, какие нам попадутся, бревна и доски, чтобы поскорее сколотить себе плот.
— Давай, — сказал отец.
Лук
Мы проходили часа полтора по гавани, а потом устроились посидеть на бревнах. Прямо на виду у нас стоял корабль с названием «Грозный друг». Отец сказал: интересно, что бы значило такое название? И в самом деле, что это за название для корабля? Что это за друг, который грозен? Если уж он грозен тебе, то какой же он друг? А может, это не про человека, а про что-то другое? И если так, то про что?
— Что бы это значило, па?
— Не знаю, но сам корабль явно хорош, не правда ли?
— Корабль замечательный — такой весь узкий, и такой весь белый, и уж наверное быстрый.
— Наверняка быстрый, судя по его линиям.
— Вот бы его нам! Первым делом я поменял бы название.
— Как бы ты назвал его?
— Как-нибудь по-другому.
— Ну, например?
— «Беляк».
— Это годится для зайца.
— Ладно, пусть будет «Лук и стрела».
— Где ж ты в нем углядел и лук, и стрелу?
— Этот корабль похож на стрелу. Он узкий и вытянутый и быстрый, как стрела.
— Ну а где же лук?
— А лук — море. Разве не может быть?
— Может. Какое еще предложишь название?
— «Тут и там».
— Неплохо.
— «Теперь или никогда».
— Тоже неплохо.
— «Вот и я».
— Отлично.
— Нашел, па! Вот теперь я нашел название, самое подходящее для этого корабля.
— Какое?
— «Ха-ха-ха!»
— Вот это здорово.
— Этот корабль, па, чем-то похож на смех. Ей-богу, похож. И не похож ни на какого грозного друга.
— Ты прав, этот корабль исходит и заражает смехом.
— Ну а что же это за «грозный друг», па?
— Быть может, разум?
— Почему разум — грозный?
— Не знаю, но временами так оно кажется.
— Только не мне.
Отец мой растянулся на бревнах и закрыл глаза.
Голова
Что такое разум, вы сами знаете. Уразуметь что-то — значит что-то выяснить для себя и понять. Но что же в этом может быть грозного и пугающего? И что бы и насчет чего бы ни уразумел человек, зачем ему пугаться?
Что можно выяснить и понять такого, от чего стало бы страшно? Что рано или поздно каждый из нас умирает? Ну так что? Мне всегда это было известно, но никогда не пугало. Наверное, мне просто еще не время предаваться таким мыслям насчет себя. Не случится же это со мной? Конечно, рано или поздно это случается с каждым. Случается и с детьми. Но обычно случается это с теми, кто уже много пожил на свете, как тот человек, который был мальчишкой-барабанщиком во время войны из-за негров и дожил до ста одного года, надо же как долго, но все равно в конце концов и барабанщик этот умер. Он был очень уже старый, его показывали по телевизору во время парада, ему было тогда девяносто девять, и видно было, какой он старый.
Всякому человеку известно, что когда-нибудь он умрет, но я не замечал, чтоб люди терзались от этой мысли. Может, они терзаются, когда остаются одни?
Впрочем, однажды мне случилось поволноваться. Я съезжал с горки на велосипеде, и порвалась цепь. Я слетел, стукнулся головой о землю и потерял сознание. Отец повез меня в больницу сделать рентгеновский снимок.
— Это нужно, — сказал отец, — чтобы выяснить, не повредил ли ты голову. Голова у тебя, я думаю, крепкая. Худшее, я думаю, позади, и теперь все в порядке.
Я пытался сообразить, что тут к чему.
— Когда нам скажут точно?
— Минут через пять-десять, когда посмотрят снимки.
Я подумал, если у меня действительно что-то стряслось с головой, то я, наверно, умру.
Я не знал, что и думать. Мне было не по себе. Я сам на себя злился из-за дурацкого моего падения, из-за того, что такая малость так дорого обойдется мне.
Минут через пятнадцать появился отец и сказал: «Пошли».
Я слез с рентгеновского стола и твердо стал на ноги. Отец взял мою голову в обе руки, поглядел на нее, погладил ее всю и, поцеловав в макушку, сказал: «Смотри, будь с ней поосторожнее, ладно?»
— Па, — сказал я ему сейчас, когда он поднялся и сел, — а что может человек выяснить для себя такого, что его напугало бы?
— Ты сам это для себя выяснишь в скором времени.
— Ну ты бы хоть намекнул мне?
— Видишь ли, у каждого это по-разному. На одного может нагнать страху одно, на другого — другое.
— Ну, скажи мне, па.
— Ну вот, к примеру, — сказал отец, — любовь — это все, так что когда оказалось, что даже любовь может превратиться в ничто, вот это-то и напугало меня, до смерти напугало.
Дом
Мы покинули порт и поехали по Маркет-стрит на Туин-Пикс, сделали несколько поворотов, миновали несколько улиц и подкатили к дому, в котором жила сестра моего отца.
Мы плотно поужинали и спустились вниз в старые отцовские комнаты, и там мы сидели и разговаривали, а в камине тем временем разгорался огонь. Моя тетушка принесла полное блюдо фруктов, и мы ели яблоки и груши, и сушеный инжир, и мягкий изюм, и сушеные персики и абрикосы, и свежие орешки, и финики, и миндаль.
Отец с сестрой разговаривали о своей родне, о людях, которых оба они когда-то знали и многие из которых уже умерли.
