Мы переходили из одного зала в другой, а потом спустились вниз, и внизу мы увидели чашки, тарелки, ножи и вилки старых времен и разную старинную одежду.
Мы осмотрели все, что имелось в здании, и в том числе свернутые пожарные шланги в каждом зале.
Лист
Наконец мы снова вышли на лужайку и, остановившись, стали смотреть, как закатывается солнце, и отец мой сказал:
— Не будь искусства, мы давно бы исчезли с лица земли.
Искусство… Что это, в сущности, такое? И что такое, в сущности, человек, и что такое мир? Не знаю я, не пойму.
Стоя на лужайке и глядя, как погружается в море солнечный шар, мой отец сказал:
— В каждом доме должен быть особый «стол искусства», и на нем один за другим должны выставляться разнообразнейшие предметы, так чтобы все, кто живет в этом доме, день за днем пристально их рассматривали и научились бы видеть.
— Что ты положил бы на такой стол?
— Лист. Монету. Пуговицу. Камень. Обрывок газеты. Подкову. Яблоко. Цветок. Яйцо. Мертвое насекомое.
— Но кто ж этого не видел?
— Видел-то каждый. Но не каждый всматривался, а именно это и есть искусство. Всматриваться в знакомые вещи так, словно впервые увидел их. Просто листок бумаги, на котором что-нибудь напечатано. Галстук. Ключ. Перочинный ножик. Вилку. Чашку. Бутылку. Орех.
— А бейсбольный мяч?
— И мяч, конечно. Ты ставишь на стол какой-нибудь предмет и хорошенько его рассматриваешь. На следующее утро ты убираешь его со стола и заменяешь чем-то другим — чем угодно, ибо всякая вещь, сотворенная природой или человеком, достойна того, чтоб ее рассмотрели в отдельности.
Солнечный шар уже почти потонул в море, но его оранжевый свет еще отражался на небе и на воде. Холм, на котором мы находились, стал медленно окутываться тенью, и мой отец вытащил сигарету, закурил, сделал затяжку и, выдохнув дым через рот и ноздри, сказал:
— Ну вот, мой мальчик, вот и еще один день этого великолепного мира ушел навсегда.
— Но завтра будет новый день.
— Хочешь, отправимся сейчас в порт и полюбуемся на корабли?
Корабль
— Я многое могу рассказать тебе об этом городе, — сказал отец, когда мы уже были в машине. — То есть не просто о городе, а про себя в нем. Лет пять или шесть тому назад точно такую поездку, как эта, предприняли мы вчетвером — я, ты, твоя мать и твоя сестра, и ты увидел тогда корабли в порту и тебе захотелось, чтоб один из них был твоим.
— А какой именно?
— «Азиатский экспресс». Я никогда не забуду названия этого корабля. Ты хотел его во что бы то ни стало и никак не соглашался понять, что это вещь невозможная.
— Ха-ха-ха! Зачем же он мне понадобился?
— Кто знает. Может, ты вспомнишь сам, зачем он тебе понадобился?
— Нет, па, не помню. И что же мы тогда сделали?
— Приехали домой и поужинали.
— Ну и правильно.
Мы миновали улицы Сан-Франциско и прибыли наконец в порт, туда, где днем и ночью в доках стоят корабли. Они стояли там и теперь.
Есть ли на свете что-нибудь прекраснее корабля? Есть ли что-нибудь правильнее его и естественнее? Что-нибудь сработанное так искусно и заключающее в себе столько смысла? И странно ли, что мне, совсем еще карапузу, захотелось, чтоб был у меня свой корабль, пусть даже я и не знал еще, что это за штука?
Отец затормозил у самого причала, возле сложенных штабелями бревен, и мы вышли и принялись рассматривать стоящую на швартовых шхуну, совершенно свободную сейчас от груза, не очень большую, но и не маленькую, старую, пахнущую морем и деревянной обшивкой и выкрашенную в серый цвет.
— Папа, — сказал я, — давай заведем себе корабль и отправимся в кругосветное плавание. Давай только поставим себе такую цель и начнем экономить деньги и будем потом жить на корабле и побываем, где захотим.
— Но на корабле нам не попасть на Луну.
— Ха-ха-ха! И на ракете тоже, па. Ты это отлично знаешь, так что давай купим себе маленький старый кораблик и поплывем куда глаза глядят и посмотрим весь этот мир, каждый его уголочек. Если хочешь, станем пиратами. Я согласен. Станем грозою морских троп.
— Дай мне время обдумать твое предложение.
— Поставим себе такую цель, па. Заведем себе собственный корабль и ружья, и займемся контрабандой, и будем нападать на другие суда, ну и прочее в этом духе.
— Здорово ты придумал. Вот если бы мы смогли!
— Но не сможем, правда, па?
— Не так уж это легко.
— А что для этого нужно?
— Поменьше ума, побольше везения, но даже если оба условия налицо, ты все равно недолго продержишься.
— Почему?
— Это против законов.
— Против каких законов?
— Твоих и моих.
— Я думал, ты про законы Англии.
— Законов Англии я не знаю, но наш закон — доставлять себе радости, не причиняя вреда душе.
— А как это делать?
— Вырастешь — выяснишь.
— Значит, та радость, которую доставляли себе пираты, сейчас уже невозможна для человека, па?
— Во всяком случае это не будет настоящая радость.
— Поверь мне, что будет.
— Если это и будет радостью, то не высшей.
— Это будет почти что высшая, па, а раз нам неизвестно, которая — высшая, то на деле высшей окажется она, но для человека теперь все равно невозможна такая радость, так что черт с нею, па, мы просто не станем пиратами, вот и все.
— Мне искрение жаль, — сказал мой отец.
Плот
Мы отошли от приглянувшейся нам шхуны и не спеша двинулись дальше — посмотреть на остальные корабли. Ах, ничто на свете не сравнится с кораблем! Не знаю, что бы я сделал, будь у меня свой корабль. Огромный пароход, и я на нем капитаном. Если же это невозможно — чтоб был у меня свой огромный пароход, на котором я сам плаваю капитаном, тогда пусть у меня будет просто большое судно, а я согласен и на первого помощника капитана. Если и это невозможно, пусть будет яхта со своей командой и капитаном, а я на ней сам по себе, и на палубе или в трюме никакого груза. Если нельзя и яхту, то хорошо бы иметь буксир и вместе с отцом управлять им и подтягивать к доку суда и махать на прощанье ребятам с этих судов. Если же и буксир нельзя, что ж, тогда я согласен и на парусную лодку, на которой можно поплавать немного, а не то чтобы уйти далеко в море; пусть это будет, скажем, катамаран, вроде тех, что появляются летом в Малибу. Ну а если нельзя катамаран…
— Па, — сказал я, — давай с этих пор собирать и складывать все, какие нам попадутся, бревна и доски.
