Первый из подонков подбежал сзади и, приобняв, плотно прихватил профессора за руки. Второй, остановившись прямо перед лицом ученого, достал пузырек с зеленой жидкостью и не спеша, с чувством и расстановкой, облил Петра Николаевича с ног до головы. После чего нападавшие отпустили жертву и быстро свинтили куда-то по улице.
Как и в первых двух случаях, ни в какую полицию Остужев обращаться не стал. Жизнь в России научила его, что справляться со своими бедами и неприятностями тут приходится самому, в крайнем случае – с участием близких людей. Или высокопоставленных знакомых. Или разного рода друзей. Вот и в этот раз он отмылся в туалете, сменил костюм (в его кабинете всегда имелась запасная одежда на случай, если он чем уделается – так завела еще Линочка). После чего стал жить и действовать дальше, будто ничего с ним не приключилось. Разве что усилил нажим на шофера с тем, чтобы тот поскорей добыл ему оружие.
– И что, Петр Николаич? Вы бы в этих хулиганов с зеленкой стрелять начали? – скептически спросил Гамбизонов.
– В них вряд ли, а в воздух шмальнул бы. Шуму наделал, их быстренько бы повязали.
Виктор глянул на него скептически, но никак свое отношение вслух не высказал. А Остужев повторил с горячностью: «Виктор! Милый! Пожалуйста, добудь мне оружие!»
Никто вокруг – разумеется, включая водителя – не знал о том, что профессор испытывает проблемы с психикой, и ему вообще-то категорически противопоказано и запрещено иметь огнестрельное оружие. Да у нас к тому же пистолеты носить с собою строжайше заповедано – статья двести двадцать вторая, до четырех лет.
Однако строгость законов в России, как известно, искупается повсеместной необязательностью их исполнения.
Не прошло и недели, как Гамбизонов по дороге на работу, мигая всем лицом, шепнул Остужеву:
– Готовьте три штуки баксов. И освободитесь завтра пораньше, поедем постреляем.
Назавтра Петр Николаевич изменил своей традиции и не пошел ни сам общаться с призраками, ни слушать, как это делают другие. Еще засветло они с водителем выехали в подмосковный лес. Отправились не по привычной Рублевке – там под каждым кустом представители органов сидят, а выехали по Пятницкому в район малого московского кольца.
На опушке профессор по требованию шофера расставил на упавшем дереве пару банок из-под колы и бутылей от пива – Гамбизонов, очевидно, наслаждался своей возможностью покомандовать им. Когда все было готово, шофер продемонстрировал ему завернутый в тряпицу «ПМ».
– Ну, стреляйте, – вздохнул снисходительно. – Не боитесь?
– Боевой? – с почтением переспросил Остужев.
– Боевее не бывает.
Водитель показал, как выключить предохранитель. Петр Николаевич с уважением взял в руки приятно тяжелое оружие, прицелился и выпустил всю обойму. Загрохотали выстрелы, захлопали и зазвякали бутылки и банки. Почти все попадали с горизонтального дерева.
– Да вы крутой! – с почтительным удивлением проговорил Гамбизонов.
– Еще бы!
– Ствол чистый. Ни в каких уголовных делах не засвечен. Поэтому дороже. Вот, держите. Но если попадетесь, не дай вам бог меня сдать. Никогда не прощу. Плохо вам будет. Мои дружбаны покарают. Поэтому если полицейские зацекают – на все вопросы включайте дурочку: нашел. Ясно?
– Что мне, присягу тебе принести?
– Просто помните, что болтать не надо.
В итоге шофер стал богаче на тридцать сотен баксов, а профессор получил в личное пользование самое надежное в мире средство самозащиты. Как говорится, Бог создал людей, а мистер Кольт уравнял их в правах.
Оба, и профессор Остужев, и водитель Гамбизонов, остались весьма довольны друг другом.
* * *
Между тем приближалось «главное событие телевизионной осени», как именовали его в анонсах на канале «XXX-плюс». Реклама становилась все навязчивей, влезала по два раза в каждый рекламный блок, обнаруживалась в низу кадра бегущей строкой, налезала всплывающими изображениями на текущие передачи. В анонсах до конца сохраняли интригу, лишь объявляли замогильным голосом, с завыванием: «Впервые в истории телевидения! В прямом эфире! Мэр-губернатор Большой Москвы и вице-канцлер Вениамин Андреевич Шалашовин! Беседует с гостем из загробного мира! Самые острые вопросы и темы! Не пропустите!»
Интригу накручивали до такой степени, что народ стал всерьез выспрашивать друг у друга, кого из потусторонних персонажей вызовет мэр. Может быть, чтобы утеплить собственный образ перед выборами, мамочку свою покойную? Или, чтобы подогнать себе патриотизма, деда, погибшего на финской войне? А может, чтоб повиниться и загладить, – первую, брошенную жену?
– Да что вы! – возражали на это знающие. – Первая жена Шалашовина прекраснейшим образом жива! А то вы не знаете, почему он всю столицу замостил – она ведь у него концерном по производству плитки руководит. Он перед ней так извиняется, алиментами обеспечивает.
Кто-то, гадая, предполагал, что разговор пойдет с выдающимися предшественниками на посту столичного градоначальника: Растопчиным, например. Или великим князем Сергеем Александровичем. Или, может, многолетним председателем Моссовета Промысловым.
– Да что вы, – возражали другие, – их разве помнит кто!
– Может, тогда с Лужковым? Чтобы сравнить, так сказать? Подискутировать?
– Да Лужков не помер еще!
– Правда? А что-то его не видно не слышно.
Дело дошло до того, что наиболее ушлая букмекерская контора принялась принимать ставки на то, с кем из представителей загробного мира Шалашовин встретится в прямом эфире. И даже помощница, приходящая в загородный дом к Остужеву, принялась у него выспрашивать – он, разумеется, не раскололся. Словом, публика оказалась в достаточной степени наэлектризована. Чуткевич потирал руки. Рейтинг грядущего события, невзирая на всеобщую неприязнь столичного народа к своему мэру, обещал зашкаливать.
А наутро того дня, когда планировался прямой эфир, Остужев попросил аудиенции у своего врача-психиатра Коняева. Тот назначил на три часа.
Встречались они, как всегда, в барской квартире Антона Дмитриевича на Новокузнецкой. Для Гамбизонова легенда была, что он привез шефа к гастроэнтерологу – ни перед кем, как ранее говорилось, не обнажал Петр Николаевич истинной своей болезни и того, что она является душевной. Аудиенция у доктора обычно продолжалась ровно полтора часа, и на этот срок профессор шофера отпустил.
Почти за тридцать лет, что Коняев пользовал Остужева, врач, разумеется, сильно постарел. Некогда роскошная грива, зачесанная назад от широкого лба, изрядно поседела и поредела. Но взгляд остался прежним – острым, внимательным. Равно как и манеры – спокойные, величественные, барские.
Антон Дмитриевич усадил Петра Николаевича в кресло. Сам устроился напротив. Несмотря на долгое знакомство, оставались они на «вы» и величали друг друга по имени-отчеству. Покойная Линочка некогда сделала было попытку приблизиться к семейству Коняевых и ввести их в ближний круг, но врач мягко, в округлых выражениях, пояснил ей, что сие противоречит профессиональной этике и потому, увы, совершенно невозможно. В дальнейшем их взаимоотношения никогда не выходили за грань дозволенной нормами роли «врач – пациент».
