– Гаспар?! – радостно воскликнула Карен.
Голоса в приемной заставили ее обойти стол и подойти к двери. Карен Либерман, гибкая коротковолосая блондинка, готовившаяся отметить весной свое 45-летие, не меняла стиля со времен учебы в Жансон-дe-Сайи: джинсы 501, белая блузка, пуловер с V-образным воротом, мокасины цвета бордосского вина. Карен была не только литературным агентом Гаспара, но и его адвокатом, бухгалтером, помощницей, пресс-секретарем, консультантом по налогам и риелтором. За 20 % его доходов она обеспечивала ему связь с внешним миром, служила ему щитом, позволявшим жить по-своему и поплевывать на род людской. Что он с наслаждением и делал.
– Как поживает самый дикий из моих авторов?
Он сухо поставил ее на место:
– Я не твой автор. Ты – моя сотрудница, это совершенно разные вещи.
– Гаспар Кутанс во всей своей красе! – констатировала Карен. – Исполненный подозрений грубиян и ворчун! – Она указала ему на кресло. – Почему не в ресторане? Мы же договаривались…
– Мне нужно, чтобы ты распечатала для меня важные документы, – сказал он, доставая из кармана смартфон. – Я нашел в Интернете статейки…
– Сбрось их Флорану, он…
– Говорю тебе, это важно! Я хочу, чтобы этим занялась ты сама, а не твой жиголо.
– Как скажешь. Между прочим, мне звонил Бернар Бенедик. Он заверил меня, что с домом все решено. Женщина, похоже, съехала. Дом полностью в твоем распоряжении.
Гаспар покачал головой:
– Как будто я не знаю! Все равно я не собираюсь в нем задерживаться.
– Конечно, мы же бежим от простых решений! – Карен вздохнула. – Виски?
– Нет, благодарю. Я решил притормозить с выпивкой.
Она округлила глаза:
– Все в порядке, Гаспар?
– В этом году я не стану сочинять пьесу, – отчеканил он.
Он угадывал мысли Карен о лавине последствий этого решения: аннулирование договоров, штрафы за простой театральных площадок, отмена турне… Тем не менее, сделав все эти выводы всего за пару секунд, Карен сумела придать своему голосу безразличие.
– Неужели? Почему?
Гаспар пожал плечами и выпятил нижнюю губу.
– Одной пьесой Кутанса больше, одной меньше… Не думаю, что это сильно повлияет на историю театрального искусства.
Карен молчала, и он загнал гвоздь глубже:
– Если честно, я не вполне ответил на твой вопрос. Ты не считаешь, что в последние годы я стал повторяться?
На это она все же отреагировала:
– На тему «мир – дрянь, людишки и того хуже» – может быть. Но ты можешь попробовать написать о другом.
Гаспар скорчил рожу:
– Как-то не вижу других тем.
Он выудил из пачки на столе сигарету и вышел подымить на балкон.
– Влюбился, что ли? – крикнула Карен, выбегая туда следом за ним.
– Нет, с чего ты взяла?
– Так и знала, что это рано или поздно произойдет, – сказала она с сожалением.
– Из моего нежелания писать, – стал защищаться он, – ты заключаешь, что я в кого-то втюрился? Не вижу логики.
– Ты купил мобильный телефон – ты! Бросил пить, побрился, снял очки, напялил костюм, воняешь лавандой! Уверена, это любовь.
Гаспар затянулся с отсутствующим видом. Теплая влажная темнота была пропитана ненавязчивым городским шумом. Навалившись на перила, он уставился на башню Сен-Жак, одинокую, усеченную, сиявшую в двух шагах от Сены.
– Зачем ты затолкала меня в эту дыру? – спросил он внезапно.
– В какую дыру?
– В ту, в которой я столько лет прозябаю.
Она тоже закурила.
– По-моему, ты сам избрал затворничество и одиночество, Гаспар. Ты тщательно выстроил свою жизнь так, чтобы не высовывать оттуда носа.
– Да знаю я, но мы же друзья, ты должна была…
– Ты – драматург, Гаспар, у тебя нет друзей, кроме героев твоих пьес.
Он упрямо гнул свое:
– Надо было пытаться, пробовать разные варианты…
Она немного подумала и тихо ответила:
– Хочешь правду? Я оставила тебя в этой дыре, потому что это было место, где ты писал свои лучшие пьесы. В одиночестве, неудовлетворенности, тоске.
– Не вижу связи.
– Брось, все ты видишь. Поверь моему опыту: счастье приятно для жизни, но для творчества оно порой противопоказано. Ты встречал радостных художников?
Теперь, увлекшись, Карен со страстью развивала свою мысль, опершись о косяк:
– Как только кто-то из моих авторов заявляет, что счастлив, я начинаю беспокоиться. Вспомни, что все время повторял Трюффо: «Искусство важнее жизни». Это очень верно. До сих пор ты мало что любил в жизни, Гаспар. Ты не любишь людей, каждого в отдельности и все человечество скопом, не любишь детей, не любишь…
Гаспар уже собрался поднять руку, чтобы ее остановить, но тут зазвонил его телефон. Он посмотрел на экран: звонили из Соединенных Штатов.
– Извини.
2
Мадрид. Пять часов вечера, почти полностью стемнело.
Перед выходом из отеля Маделин попросила зонт, но ей вежливо отказали. Ну и пусть. Она вышла под дождь, твердо решив игнорировать мелкие препятствия вроде ненастья. В ближайшей аптеке она предъявила рецепт: антибиотики для защиты от инфекции во время операции и новая дозировка гормонов для стимулирования выхода овоцитов. Она разрешила пробовать на ней новаторскую методику, позволявшую сократить до суток обычный временной разрыв между инъекцией гормонов и взятием овоцитов. Сейчас ей не повезло: только наведавшись в три аптеки, она набрала все необходимое. В шесть вечера она попробовала побыть туристкой и послоняться между Чуэкой и Маласаньей. Теоретически это был креативный, полный жизни квартал. В конце лета Маделин понравилось бродить по здешним пестрым улочкам, заглядывать в лавочки старьевщиков, отдыхать в кафе с праздничной атмосферой. Но в этот раз все было по-другому. Мадрид, залитый водой, жил, казалось, последние часы перед апокалипсисом. Начавшийся днем адский ливень с порывами ураганного ветра не пощадил ни одного потайного уголка, он сеял хаос, приводил к затоплениям и к непробиваемым автомобильным пробкам.
Маделин мучил голод. Она решила непременно попасть в ресторанчик, где обедала в прошлый раз, но никак не могла найти туда дорогу. Небо было таким низким, что грозило рухнуть на барабанные купола царственного города. В темноте, под дождем, все улицы и проспекты были на одно лицо, захваченная из отеля карта намокла и расползалась в руках. Орталеса, Мехиа Лекерика, Аргенсола – названия улиц сливались в одну бесконечную строку. Совершенно обессилев, она ввалилась в какое-то обветшалое заведение. Заказанный тартар из дорадо подали утопленным в майонезе, яблочный пирог – только наполовину размороженным.
