Маделин решила подождать психиатра на обогреваемой террасе кафе с видом на сад при базилике. Час назад она попросила Диану Рафаэль о встрече, отправив ей несколько эсэмэс с фотографиями картин Шона Лоренца. Расположившись под источающим тепло «грибом», она заказала двойной эспрессо. «Эр де Франс» прислала ей сообщение с напоминанием – пора было зарегистрироваться на мадридский рейс, вылетавший из аэропорта Шарль де Голль в 11.30 и прибывавший в испанскую столицу двумя часами позже. Она зарегистрировалась, мгновенно выпила принесенный кофе и заказала еще, чтобы на этот раз не торопиться, вспоминая за кофе ночное приключение.
В отличие от Гаспара, Маделин больше всего взволновало не послание фосфоресцирующими буквами – его она сочла причудой, – а… все остальное. В особенности духовные скитания, описанные в триптихе Лоренца. Такие переживания были ей хорошо знакомы, она сама прошла через это несколько месяцев назад.
Тогда, вскрыв себе в ванне вены, Маделин бредила, прежде чем потерять сознание. Из нее, одуревшей от обжигающего пара, медленно выходила кровь. В полузабытьи она слепо плыла в тумане. Теперь она была уверена, что такой же опыт пытался отобразить на своих последних полотнах Шон Лоренц.
Во-первых, чернота. Щелчок выключателя – и ты отсоединен от мира, ты в плену собственных мучений. В лабиринте своего отчаяния. В застенке своего никчемного прозябания.
Потом – длинный темный туннель, выводящий тебя на теплый, нежный, рассеянный свет. Восхитительное ощущение, что плывешь в перламутровом желе. Пересекаешь ватную «ничейную землю». Паришь в зефире летней ночи, проплываешь мимо тысяч ночников, изливающих жемчужный свет.
То, что происходило дальше, было и вовсе невообразимо. Маделин отделялась от собственного тела и смотрела сверху вниз на тех, кто пытался ее спасти, склонившись над ней, оживил ее, а потом погрузил в «Скорую». По пути в больницу она провела короткое мгновение вместе с ними и с Жюль.
К ней вернулся свет. Огненная спираль, проглотившая ее и отправившая в бурный опаловый поток, где она наблюдала головокружительный панорамный фильм своей собственной жизни. Видела силуэт и лицо отца, сестры Сары, дяди Эндрю. Она была бы не прочь задержаться, поболтать с ними, но поток, уносивший ее, было не остановить.
Теплый, обволакивающий, нежный поток. С его силой ничто не могло сравниться. Она слышала нежный шепот, похожий на пение с небес и лишавший всякого желания возвращаться назад.
Но конца туннеля Маделин не достигла. Она почти дотронулась до рубежа – почти. То был рубеж, который можно пересечь только в одну сторону. Преодолеть его ей помешал чей-то оклик. То был голос интуиции, подсказывавший, что история ее жизни заслуживает иного эпилога.
Глаза она открыла в больничной палате, вся в трубках, капельницах, бинтах.
Маделин отлично знала, что в пережитом ею не было ничего необыкновенного. Десятки тысяч людей рассказывали то же самое. «Опыт неминуемой смерти» был одним из излюбленных тем поп-культуры, ее эксплуатировали то и дело в несчетных романах и кинофильмах. Естественно, после этого «заплыва» Маделин стала другим человеком – не то что она поверила в загробную жизнь, но ее обуревало желание прожить отпущенное время как можно ярче, освободиться от всего малозначительного. Наполнить жизнь новым смыслом. То есть родить и вырастить ребенка.
Эпизод с «Опытом неминуемой смерти» прочно засел у нее в памяти. Казалось, это случилось только вчера. Ничто не затушевалось, не стерлось. Наоборот, чувства обострились, образы стали контрастнее. Безмятежность «заплыва», одуряющий свет. Этот свет удалось отобразить Лоренцу – во всех нюансах, со всей силой. Непостижимый свет, необъяснимым образом не угасавший, как обманчивое солнце воспламеняющей любви.
– Вы Маделин Грин?
Оклик вернул Маделин к действительности. Перед ней стояла улыбающаяся женщина в бежевом кожаном полупальто и в солнечных очках цвета меда.
– Я Диана Рафаэль, – представилась она, протягивая руку.
2
В этот раз Кутансу не пришлось уламывать Пенелопу, добиваясь приема. Он явился в дом на улице Сен-Гийом чуть свет, с тяжелой картиной под мышкой. Стоило ему назвать себя в домофон, как бывшая жена Лоренца впустила его, даже не спросив о цели визита.
Гаспар, пыхтя, вышел из лифта. Филипп Карейя на сей раз его не встретил – как видно, еще не удосужился встать. Дверь была отперта. Гаспар вошел, двигая по паркету ореховую раму, завернутую в одеяло.
Пенелопа ждала его, сидя на диване в гостиной, в холодном свете утра. Синюшное естественное освещение было кстати: оно не позволяло рассмотреть безвкусный интерьер, а от вдовы Лоренц оставлял только силуэт, и то неяркий, что шло ей гораздо больше.
– Сказано – сделано! – провозгласил Гаспар, водружая на диван из ребристой кожи картину, все еще спрятанную под грубым шерстяным одеялом.
– Кофе? – предложила она, указывая ему на оттоманку.
В своих серых вареных джинсах и в старой футболке Пенелопа выглядела застрявшей в 1990-х годах. Теперь, в их вторую встречу, Гаспар не назвал бы ее облик чудовищным. Лицо – изделие пластического хирурга – было в этот раз не таким застывшим, распаханный рот уже не пугал тем, что при следующем же слове порвется.
«Человек ко всему привыкает», – подумал он, потянувшись к чашечке с кофе на столике.
– Итак, вы нашли то, что искали, – молвила она, указывая на картину в одеяле.
Ее голос остался прежним: глухим, погасшим, скрипучим, как урчание целой стаи кошек.
– Мы обнаружили картины, и на одну из них вы просто обязаны взглянуть.
Она вздохнула:
– Надеюсь, это не портрет Джулина?
– Не совсем.
– Этого я бы не вынесла.
Гаспар встал и, не соблазнившись шансом прикинуться фокусником, попросту стянул с рамы одеяло, предъявив Пенелопе последнюю картину ее бывшего мужа.
Здесь, между двумя высокими окнами, картина обрела все задуманное ее творцом великолепие. Гаспару даже показалось, что он видит ее впервые. Перед полотном затанцевал исторгнутый им колдовской свет.
– Бывает, что художники продолжают жить в своих картинах, – проговорила Пенелопа.
Гаспар медленно задернул все шторы, погрузив комнату в темноту.
– Что вы делаете? – испугалась она.
В следующее мгновение она увидела светящиеся буквы, складывавшиеся в загадочное утверждение:
ДЖУЛИАН ЖИВ.
– Довольно! Раздвиньте шторы! – приказала она.
Она рассвирепела, ее лицо побагровело и исказилось злобой, брови взлетели слишком высоко, нос стал еще тоньше, щеки по-хомячьи надулись.
– Почему Шон был убежден, что ваш сын выжил? – безжалостно спросил Гаспар.
– Вот уж не знаю! – крикнула Пенелопа, спрыгнув с дивана и отвернувшись от картины.
