Я бы пережила. Я много чего могу пережить, если уж однажды я пережила смерть Сережи. Но, кажется, его уход откладывался – он не ушел, нет. Он затушил сигарету, подошел ко мне, крепко обнял и не выпускал меня долго – гладил по голове, целовал в лоб, как сестру, осторожно и нежно дыша мне в шею.
– Не надо думать об этом, слышишь? – шептал он. – Мы постараемся быть счастливыми, несмотря на все обстоятельства. Я тебе обещаю. Ты будешь счастливой.
Боже, какая глупость! Какая глупость, что я поддалась. Я уступила, ни минуты не веря в то, что действительно буду счастливой.
Невозможно быть счастливой, обкрадывая кого-то. Невозможно быть счастливой, отбирая и мучаясь.
Для меня это так. Я отчетливо понимала, что ввязываюсь в тяжелую историю, но я не прогнала его. Не смогла. Я была так одинока!
Правды ради, за все эти годы, что мы были вместе, он ни разу не обнадежил меня. Не соврал, что все можно изменить. Ни разу, даже в самые счастливые и трепетные минуты, он не обещал мне, что уйдет из семьи. Он был честен со мной.
Вот только счастливой я так и не стала.
Он прилетал раз в месяц. Иногда чаще, иногда реже. Всегда на пару дней. Селился в общежитии для аспирантов за городом, в Быково, рядом с военным аэродромом. Это был двухэтажный деревянный барак, довольно уютный и теплый. В маленькой комнатке стояли две кровати с панцирными сетками, между ними тумбочка, на стене – вешалка для одежды.
На подоконниках выстроились в ряд горшки с геранью – их разводила тетя Зина, вахтерша и комендантша в одном лице, заполоняя цветами коридоры и комнаты аспирантов.
Тетя Зина все про всех понимала – приезжие аспиранты и молодые ученые тут же заводили романы. Тетя Зина была всеобщей матерью. Я видела, как девчонки и бородатые мужики толпятся возле ее стола, на котором всегда кипела в трехлитровой банке с кипятильником вода для чая, и делятся с ней наболевшим.
Женщина одинокая, она просто жила всем этим – своей личной жизни у нее давно не было. Она категорически не выносила «шалав и блядунов» – тех, кто приводит к себе или приходит к кому-то на пару часов или на ночь. Она уважала только любовь и страдания.
Со мной она была ласкова – жалела. Почему я вызывала у нее жалость? Ах да! Она видела паспорт моего возлюбленного и знала, что он женат. Плюс графа «дети». Но эта сторона вопроса ее не смущала. Наверное, Зина и сама пережила нечто подобное, побывала в роли любовницы, а не жены.
Я привозила ей мелкие подарочки – фартук с яркими аппликациями, симпатичную кастрюльку, рижские духи или просто хорошие конфеты – тетя Зина любила подарки.
Она нас привечала. Я бежала туда как сумасшедшая. Этот домик в Быково стал нашим островом, нашим пристанищем и, как мне казалось, нашим с ним общим домом. Я обустроила эту крошечную комнатку, словно она была моей. Нашей. Отмыла ее, повесила новые шторки, постелила на кровать покрывало, на тумбочку поставила вазочку с сухоцветом, на стену повесила эстампы. Мне очень хотелось, чтобы это был наш дом, пусть временный. Женщина всегда хочет уюта. И все же я понимала, что это не так – как ни старалась. У него был свой дом, а у меня – свой. А эта комнатка была местом свиданий. Просто местом свиданий любовников, все.
Если бы кто-нибудь сказал мне, что эстонцы – прохладные люди, я бы рассмеялась тому в лицо. Кажется, ни один итальянец или кавказец не смог бы сравниться с темпераментом и воображением моего Юри.
Была ли это любовь? Конечно же нет! Я много раз убеждала себя в том, что это любовь. Да, такая любовь! Она ведь бывает совсем разной, верно? Это совсем не так, как было у нас с Сережей, да. Впрочем, так, как с Сережей, и быть не могло – такое не повторяется.
Я убеждала себя, что люблю этого человека. И он, безусловно, любит меня. Было невозможно признаться себе в том, что здесь, во всей нашей с ним истории, в этой комнатке с душной геранью на подоконнике, на узкой и скрипучей кровати, любви не было. Это была страсть, влечение, но не любовь. Да, именно страсть. И нет ничего в этом плохого! В конце концов, это то, что не всем дано испытать. А мне удалось.
Но я хотела любить и чтобы любили меня. Я хотела быть честной. А он – он хотел меня.
Нас бросало, швыряло, било об углы и камни, как будто мы сплавлялись по горной и бурной реке.
Мы понимали, что это зависимость. Страшная зависимость друг от друга, почти наркомания. Мы задыхались, если не виделись больше месяца. Накануне его приезда у меня поднималась температура и бил сильный озноб. Я переставала есть. Мне было на все наплевать. На все и на всех. Это уничтожало, испепеляло меня, разрывало на части. И самое страшное – остановить это было не в моей власти. Я страдала, мучилась, но не хотела – вот что самое главное! – вырываться из этого круга. Мне было хорошо? Конечно же, нет – скорее всего, мне было плохо.
Я с собой не справлялась. Окончиться все это могло или трагически, или по чьей-то сильной воле. Мы были рабами друг друга, мы были рабами себя. Мы не сопротивлялись. Зачем? Зачем прилагать усилия к тому, что невозможно изменить?
Иногда была нежность. Мы скучали. Звонили, посылали телеграммы, ждали свиданий.
Но нам ни разу не пришло в голову поехать куда-то вдвоем, например, в Ленинград. Или ближе. Или дальше – какая разница? Так, дня на три. Или просто погулять по Москве, сходить в кино или в музей. Этого не было.
Я бежала в Быково, он стоял у двери. Я бросалась в его объятия, он торопливо проверял, хорошо ли закрыта дверь. И начинался наш морок, омут, черная, бездонная яма, провал.
Это тянулось почти три года – ужасный срок!
В какой-то момент я поняла, что очень устала. Я стала тяготиться этим. Я мечтала, чтобы все закончилось, и боялась, что все закончится и я снова останусь одна.
Это была тюрьма – моя тюрьма.
Почти три года ожиданий, мокрых простыней, моей бесконечной тоски, вечного разочарования – все-таки я чего-то ждала. Почти три года вечных страхов, что все раскроется и, значит, закончится.
Я устала от бесконечного ожидания, от того, что все будет точно так же, как и всегда – два или три коротких дня, и все закончится.
Два или три дня в чужой казенной комнатке, почти без разговоров, почти молча, с короткими, пустыми фразами ни о чем.
А дальше снова мое одиночество, тоска, печаль и вечное чувство вины – перед его семьей, детьми, женой и матерью. Перед моей дочерью, о которой я снова забыла в те годы. Я видела, что и его тяготит эта затянувшаяся история.
Мы раздражались друг на друга, предъявляли друг другу претензии, обвиняя, конечно, другого, а не себя.
– Отпусти меня! – взмолилась однажды. – Умоляю тебя, отпусти!
Он удивился:
– Я? Тебе кажется, это я тебя держу?
– Ты, конечно же, ты! Не приезжай! Не приезжай, и все! Все оборвется, закончится в один миг – просто не приезжай! Мы привыкнем к этому и станем жить прежней жизнью, как мне теперь кажется, вполне счастливой. Ну или, по крайней мере, очень спокойной. А спокойствие – уже счастье. Я перестану рваться к тебе, перестану сходить с ума возле телефона, ожидая твоих звонков. Я перестану думать о том, как ты проводишь праздники с семьей, как ужинаешь дома после работы, как читаешь перед сном, а она лежит рядом, и ты видишь ее затылок, плечо и слышишь ее запах.
