– Куда поедем?
– Слушай, ну надо же отметить нашу встречу.
– Наверное…
– И многое надо объяснить, – миролюбиво пояснил Егор.
– Да.
У Этнографического музея Егора ждала машина. Такая большая, черная, с тонированными стеклами.
– Почему смеешься? – спросил Егор, устроившись рядом.
– Так, пришла в голову одна мысль. Потом скажу.
– Хорошо.
А Ника пожалела, что не сдержалась – вид этой самой машины напомнил ей тех бравых «мальчиков», которые в девяностые разъезжали по городу. «От бандитов убежал и к бандитам прибежал», – вот что мелькнуло в голове у Ники. Но она сразу же устыдилась этого подозрения. Егор не мог так пошло распорядиться своей жизнью.
– Куда мы едем? – спросила она, обнаружив, что они уже двигаются к Петроградской стороне.
– Туда, где нам никто не помешает поговорить, еще и накормят отлично.
– Так далеко? Мы уже проехали с десяток вполне приличных мест.
– Знаю, но я хочу, чтобы нам никто не мешал. Чтобы рядом никого. Так легче разговаривать.
– Понятно. И ты знаешь такое место? Это, должно быть, твоя собственная столовая?
– Нет. Это маленький ресторанчик, который держит мой знакомый. Там очень хорошо.
– Ясно.
Ника смотрела в окно и удивлялась той простоте, с которой состоялась их встреча.
– Кстати, как ты оказался в Этнографическом музее? – спросила она.
– Не скажу. Это моя тайна.
– Нет, правда?
– Правда. Я не хочу говорить об этом. Пока, во всяком случае.
– Ох, что-то ты темнишь?
– Нет. Я просто не даю лишней информации. Один из законов бизнеса.
– А ты – бизнесмен.
– А ты думала – бандит? Такой матерый бандит с черной машиной в дорогом костюме и с лицом волкодава.
Ника рассмеялась:
– Это не про тебя. Ты на волкодава не похож.
– И слава богу!
– Так, значит, бизнесмен.
– Ника, у нас все сейчас бизнесмены. Так что ничего героического в этом занятии нет.
– Ну, как сказать…
Место, куда они приехали, представляло собой маленький особнячок, затерявшийся во дворах Каменноостровского проспекта. Местность была такая, которую Ника больше всего ценила в Петербурге, – маленький двор, старые стены вокруг, малюсенький цветник и неподалеку чугунная ограда набережной реки Карповки.
– Мы сядем на веранде, – сказал Егор подоспевшему администратору.
– Боюсь, холодно будет, – сказала Ника.
– Не будет. Будет уютно.
Когда они разделись и прошли к столу, Ника все поняла – на веранде стояли светильники, от которых шло тепло. На спинки были наброшены пледы.
– И все же я боюсь замерзнуть. – Ника посмотрела на пронзительное небо, которое квадратом виднелось между домов.
– Если замерзнешь, пересядем, – миролюбиво сказал Егор и добавил: – Но вот увидишь, здесь будет прекрасно.
И действительно, на веранде было тепло. Ника, в наброшенном на плече жакете, чувствовала себя уютно, а картинка перед глазами умиляла.
– Я даже не знала, что такое место есть в Питере. Даже не ресторан, а такой уголок. Просто залюбуешься, и тишина, как за городом.
– Я же тебе говорил, – улыбнулся Егор и решительно сказал: – Я сделаю заказ. Можешь мне довериться?
– Хорошо, я тебе доверяю, – улыбнулась Ника.
Но ее совершенно не впечатлили ни выправка и вежливость официантов, ни бутылка вина с замысловатой этикеткой, ни великолепная посуда. Ни то, что блюда подали так быстро.
– Ты почему не ешь? Тебе не нравится? – спросил Егор, замечая ее рассеянность.
– Что ты?! Очень вкусно! Но… – она отложила вилку, – но понимаешь, я никак не могу поверить, что ты сидишь напротив! Это так внезапно…
– Да, – кивнул он, – а я вот, наоборот, стараюсь чем-то себя занять, потому что не знаю, как продолжить разговор.
– Очень просто. Расскажи, что с тобой произошло. Куда ты исчез? Как жил эти годы?
Все это Ника произнесла совершенно спокойно, словно не было в ее жизни времени, когда каждый стук калитки, каждый звонок в дверь, каждое письмо были набатом, сигналом тревоги или обещанием радости. Встревоженная, с колотящимся сердцем, она порой проводила недели, не выходя из дома. Ей казалось, что вот-вот приедет Егор. А еще вспомнилось время, когда, наоборот, уходила, возвращалась поздно и все ждала, когда мать скажет: «Вот ты ушла, а тут Егор заходил. Он вернулся».
Иногда ей казалось, что в этом ожидании прошла большая часть этих двадцати лет. Потом она заставила себя забыть об этом. Сейчас, глядя на Егора, она вдруг поняла, что если и была у нее настоящая жизнь, то именно тогда. В то время, в то страшное и тяжелое время. «А как Кочетова жалко! Он такой хороший? Что он сейчас делает? Сидит один в этой своей квартире на Охте?» – без всякой связи подумала она, вспомнив, как тот быстро, ни на кого не оглядываясь, уходил из Этнографического музея.
– Кстати, если не хочешь, не рассказывай. Может, тебе неприятно вспоминать.
– Да нет, – неуверенно произнес Егор, – я, кстати, часто думаю про то, как жил раньше. Правда, никому не рассказывал об этом.
– Что-то некрасивое?
– Да нет! Жизнь как жизнь.
– Тогда я тебя слушаю. Понимаешь, я все-таки должна знать, – улыбнулась Ника.
– Верно, – Егор отодвинул тарелку и вздохнул, – тебе надо знать. Я постараюсь коротко.
– Нет уж, – рассмеялась Ника, – ты, пожалуйста, подлиннее. Мне очень интересно.
– Ты помнишь, как я уходил? Ночью, с деньгами, которые дала Калерия Петровна. Даже тогда, когда я был напуган и совершенно не знал, что делать, даже тогда я понимал, что она нарушает все должностные инструкции, выкупая картину для музея. Я понимал, что и цена завышена и что нет никаких рекомендаций или заключений специалистов. И даже сама ситуация – заполнение бумаг дома, наличность, непонятно откуда взявшаяся, – все это говорило о том, что Калерия Петровна спасала меня любой ценой. Умом я это понимал. Умом я понимал и ту опасность, которая грозила мне и матери. Она была совершенно реальной – люди, убившие моего отца, желающие заполучить комбинат, эти люди были очень жестоки.
– Я помню, ты мне тогда все объяснил. Скажи, в действительности все так и было? Ты потом, позже, пытался как-то узнать детали?
– Да, конечно. Через много лет. Но тогда, уйдя от вас, я страшно боялся. Даже теперь я помню этот страх. Мне казалось, что за мной следят, что меня могут схватить в любое время и в любом месте. Я страху натерпелся, пока меня держали в заложниках. Это ведь отморозки – они угрожали отпилить ногу, руку. И глядя на них, в это легко верилось. Меня не трогали, пока был шанс тихо провернуть свои делишки.
