– Не хочу я туда! Ты же понимаешь, там ничего не осталось, кроме слухов и сплетен. И еще эта…
Годы жизни на чужбине, которую она воспринимала как наказание, трагические обстоятельства, добавляли горечи в ее душу. Но вместе с тем испытания и трудности привели и к переменам. Мария Александровна умела держать себя в руках. Она всегда помнила, что их только двое – она и сын, а потому усложнять жизнь друг друга недопустимо. Только иногда, совсем чуть-чуть, как, например, в день отъезда Егора, она позволяла себе покапризничать.
Егор часто принимался объяснять матери, что они могут в любой момент уехать куда им захочется, что у них есть деньги, они свободны, они могут позволить себе многие вещи – это не изгнание, а выбор, он ничего не мог поделать.
А однажды он предложил матери переехать в Россию навсегда.
– Мы можем жить в Москве, в любом другом городе. Если хочешь, поехали?
Мария Александровна опять помолчала, потом посмотрела на сына и отказалась.
– Но ты же тоскуешь! Ты же мучаешься! – не выдержал Егор.
– А вместе со мной мучаешься и ты, – вздохнула мать.
– Да, мне плохо, потому что плохо тебе. У меня сердце не на месте.
– Успокойся. Ты сделал больше, чем мог. Ты вообще настоящий. Мы с отцом тебя воспитали правильно.
– Мам, перестань. Я достаточно напортачил в жизни.
– Ты всего добился сам. Ты начинал с самых низов. Никто тебе не помогал, – мать вздохнула, – а на меня не обращай внимания. Это возраст, и отца нет рядом.
– Я понимаю. Ты не думай, – успокоил ее Егор. Но Мария Александровна не верила ему. «Он не может меня понять, он не знает, что такое вечное молчание, эти диалоги с воображаемым человеком и понимание, что вернуть ничего нельзя», – думала Мария Александровна. Она никогда не признавалась сыну, что мечтала об одном – чтобы муж был жив.
Эти настроения сопровождали их жизнь, и отделаться от них не представилось возможным. Егор ловил себя на мысли, что он зависим от выражения лица матери. Если она улыбалась – и у него становилось хорошее настроение. Если она молчала – замолкал и он, не решаясь гневаться или обижаться на мать, он душевно подстраивался под нее.
У него не было никаких дел там, куда он летел. Он летел только потому, что так решил. А вернее, решился. В кармане его пиджака лежала маленькая бумажка, на которой написаны дата, адрес и даже телефон. И теперь оставалось не смалодушничать, не испугаться, не отступить, а воспользоваться той информацией, которая так случайно оказалась у него. «Интересно, почему я сам никогда не пытался встретиться с ней? Почему? Ведь я любил ее. Я обязан ей многим. Почти всем. Что же со мной такое случилось?» – задал он себе вопрос. Но ответа на него не было.
Этнографические музеи почему-то никогда не производили на него серьезного впечатления. Наверное, из-за многочисленных фигур в национальной одежде, а также чучел животных и птиц, которые представляли местную фауну. Еще забавней казались старая утварь и орудия производства – прялки, плуги, косилки. Все этнографические музеи, которые ему довелось посетить, были ужасно похожи – музеи фигур и предметов. В Петербурге все то же самое. Едва он вошел, как из правого зала выглянули фигура чухонца и косматое чучело ездовой собаки.
– Билет попрошу! – появилась контролер.
– Я на совещание…
– Проходите, – контролер указала на большой зал, заполненный людьми. У центральной стены стояли трибуна, а также длинный стол, на котором были расставлены таблички с именами и фамилиями. Егор осмотрелся и выбрал место в предпоследнем ряду.
– Простите, а у вас нет чего-нибудь типа программки? – наклонился он к соседкам.
– Нет, к сожалению. На входе висит список выступающих, – ответили ему.
– Спасибо. Тогда будем просто слушать, – Егор улыбнулся дамам.
«Интересно, она будет выступать?» – подумал Егор и попытался прочесть таблички с именами. Но шрифт оказался мелким, и Егор ничего не разобрал. Через пару минут на трибуне появился высокий господин и торжественно объявил о начале мероприятия. После весьма интригующего вступительного слова появился первый докладчик. Егор прослушал минуту, другую, а потом стал осторожно рассматривать присутствующих в зале. Насколько он мог заметить, Ники среди них не было. Зато присутствовали дамы средних лет, которые поделились на две группы. Одни конспектировали выступающих, другие сосредоточенно смотрели в свои телефоны. И было понятно, что происходящее в зале их не интересует. Егор забеспокоился: «Может, ее вообще здесь не будет?!»
Когда у него в голове перемешались единицы хранения, ревалоризация и реституция, объявили перерыв. Егор встрепенулся и повернулся к дамам-соседкам:
– Вторая часть будет такая же обширная, вы не в курсе?
– Надеемся, что нет, – закокетничали они в ответ, – иначе мы не выдержим!
– Будет всего один докладчик. Его всегда на закуску оставляют. Но слушать интересно.
– А вы участники, правильно я понимаю? – Егор улыбнулся.
– Да, – женщинам нравилось внимание молодого человека, отлично говорящего по-русски, но чем-то неуловимо напоминающего иностранца.
– Тогда скажите, сегодня последний день работы?
– Совершенно верно, завтра все уезжают.
– Спасибо, понятно, – Егор встал, – надо домой позвонить, думаю, что минут пять у меня есть.
– Конечно, конечно.
Он вышел в вестибюль и оттуда набрал номер матери. Мария Александровна откликнулась сразу:
– Как дела в Варшаве?
– Где? – опешил от неожиданности Егор.
– В Варшаве? Как там погода сейчас?
– А, да, – опомнился сын, – погода так себе, но, если честно, я ее даже не заметил, эту здешнюю погоду. Очень много дел. Ты скажи, как себя чувствуешь? Как давление?
– Жаль, что ты не хочешь рассказать мне про Варшаву, – весело заметила мать, – а давление – в норме. Тебя когда ждать домой?
– Скоро, мам, скоро. Но я ведь только вчера улетел.
– Я поняла, работай. Удачи тебе.
Послышались гудки, Егор вздохнул с облегчением – он думал, что разговор будет сложнее. Взглянув на часы, Бестужев вышел на улицу. Там звенела весенняя красота – солнце, ветерок, первые листочки, от канала тянуло водорослями. Егор задрал голову и прищурился – это движение ему напомнило юность. Егор спустился по ступенькам и пошагал в сторону Михайловского театра. Площадь Искусств была заполнена туристами. Несколько автобусов разворачивались около стоянки, цепочка школьников растянулась на пол-улицы, и Бестужев с ходу в ней запутался.
– Ой, простите, ой, извините! – заверещали вокруг, и Егор отступил. Он повернул опять к музею и ускорил шаг – по всей вероятности, перерыв закончился.
В зал он вбежал, стараясь ступать бесшумно, но, к его удивлению, трибуна оказалась пустой, только за столом «президиума» сидели люди и тихо переговаривались. Зал перешептывался.
