Публика – эмигранты – рыдала.
После концерта встретились на нелегальной квартире.
Я был в соседней комнате, следил через отверстие в гобелене, висевшем на стене. Генерал Скоблин – щеголь в мундире с ледяными глазами, и она, разгримировавшись, – простоватая, немолодая, подобострастно заглядывающая в его беспощадные глаза. Покорная русская баба, обретшая долгожданного хозяина, то есть мужика, который может бить ее и спать с нею. Идеал Кобы.
Наш сотрудник диктовал довольно унылый текст, составленный разведкой РККА: «Настоящим обязуюсь перед Рабоче-Крестьянской Красной Армией Союза Советских Социалистических Республик выполнять все распоряжения связанных со мной представителей разведки Красной Армии безотносительно территории. За невыполнение данного мною настоящего обязательства отвечаю по военным законам СССР…»
(Это была идея Кобы. С тридцатого года мы вербовали эмигрантов-офицеров от имени армии, но не зловещего НКВД.)
Скоблин подписался: генерал Николай Владимирович Скоблин. Наш сотрудник попросил его к слову «генерал» прибавить «бывший».
Подписалась и она.
После чего сотрудник торжественно сообщил, что оба амнистированы советской властью и Родина ждет их. Ей обещаны победные гастроли по стране, ему – работа в Генеральном штабе, карьера…
Но все это – потом. Пока же они под кличками Фермер и Фермерша должны были поработать в Париже…
Фермер получил свое главное задание – встать во главе РОВС. Это было возможно в случае исчезновения Миллера – тогда Скоблин оставался самой популярной кандидатурой! Возглавить РОВС было мечтой самого Скоблина. Наш сотрудник сказал ему, что ликвидация Миллера произойдет в ближайшее время. И мы ждем помощи от него.
На завершение операции с Миллером – в Париж, к моему изумлению, Коба меня не пустил!
– Мы туда пошлем других людей, а ты их проинструктируешь.
– А чем же мне сейчас заниматься?
– Тебе Ежов подскажет.
Я понял: возможно, наступал и мой конец. И решился начать разговор:
– У меня просьба. Я познакомился с одной девушкой…
– Какая же она девушка, если ты её выеб? – мрачно перебил Коба.
(Все уже знал! Конечно, проклятый шофер!)
– Коба, знаешь, почему она переспала со мной? Потому что я похож на тебя. Она любит меня из-за тебя. За что ее сажать?
– Я просил и теперь прошу: не лезь не в свои дела. Неужели я не понимаю, почему она тебе дала? Еблась из страха возмездия. Думаешь, дочь врага народа случайно развесила по выставке врагов народа? Фамилии военных, которые читал Ежов, помнишь? – (Так вот зачем он заставил меня слушать! Знал, что попрошу о ней. Как всегда, всё наперед знал!) Он походил по ковровой дорожке. – И вот я думаю, кто из них, двоих, виноват: молодая блядь, развесившая по стенам выставки врагов народа, или твоя жена, позволившая ей сделать это? Заказавшая ей картины! Ты, надеюсь, понимаешь, что кто-то из них должен ответить! – И, помолчав, добавил: – Выбирай сам, Фудзи! Мы тебе верим!
Продолжил ходить по кабинету, раскуривая трубку.
Что я мог сделать?! И я ответил:
– Ты же знаешь, Коба, жена ни при чем.
– Ну вот и славно. – Он вдруг благодушно улыбнулся. – А я о нас с тобой утром вспоминал. Письмо из Курейки получил, от Мерзлякова – не помнишь такого?
Я плохо понимал после случившегося…
– Ну, стражник, который ко мне хорошо относился. Я тебе тогда рассказывал. Девку мою мне ебать разрешал. – Он добро засмеялся. – Его репрессировать собрались… все-таки бывший жандарм. И он мне написал. Хочу заступиться. Не в службу, а в дружбу – садись за машинку.
И я сел за пишущую машинку… после всего. Он расхаживал по кабинету и диктовал:
– В сельсовет деревни Емельяново Красноярского района и округа. Настоящим сообщаю, что Михаила Мерзлякова знаю по месту моей ссылки в селе Курейка, где он был стражником. Относился он к своим обязанностям формально, без обычного полицейского рвения, не шпионил за мной, не придирался, сквозь пальцы смотрел на мои отлучки и выгодно отличался от других полицейских. Все это считаю своим долгом засвидетельствовать перед вами…
Он просмотрел отпечатанный текст и расписался под ним.
– Ну вот, спасли мы с тобой хорошего человека… Текст запомнил? Не забудь вставить его в свои «записьки». И не ври, что не пишешь.
Я вышел от Кобы в шесть вечера. Как рассказала дома жена, все случилось в половине шестого. Сначала, как всегда, позвонил Поскребышев:
– Говорят, у вас на картине опять присутствует враг народа. Шпион, бандит и немецкий наймит Егоров сидит рядом с двумя прославленными героями – товарищами Буденным и Ворошиловым. Немедленно замазать!
Жена вызвала из дому Катю замазывать Егорова. Та приехала, когда жене позвонили из приемной Ежова. Говорил сам нарком:
– Там у вас какая-то девка специализируется на портретах врагов?
Жена хотела ответить, но Ежов продолжал:
– Впрочем, для дочки… – и он назвал фамилию ее отца, – это закономерно. Вы знали, чья она дочь?
– Нет, – поторопилась солгать моя несчастная жена.
– Напишите нам отчет о действиях этой, с позволения сказать, художницы…
Она успела только повесить трубку, а на выставку уже входили двое в форме. Бедная Катя в Маршальском зале замазывала Егорова, когда жена вошла с ними. Катя заплакала. В туфельках, в легком платьице повели ее к машине…
Жена конечно же догадывалась о нашей ночи. И все-таки искренне жалела Катю.
Вот тогда в первый раз сказал себе: «Я ЕГО НЕНАВИЖУ!»
Веселые истории в дни террора
На Лубянке мне сказали, будто арестован Ягода. Вечером того же дня я узнал, что памятник Ягоде, воздвигнутый на Беломорско-Балтийском канале, взорван вместе со скалой, на которой гордо стоял.
Сам Ягода в это время уже давал первые «нужные показания»…
Мне позвонил Ежов. Сказал с каким-то торжеством в голосе:
– Ну что, тебя не пустили в Париж? Действительно, нечего тебе мотаться по заграницам. Ты заходи завтра ко мне, я тебя определю на другое место. – И засмеялся.
Я решился позвонить моему другу. Ответил Поскребышев. Насмешливым тоном сообщил:
– Товарищ Сталин занят и просит его не беспокоить.
Я понимал, что это означает.
Честно говоря, я не очень боялся ареста. Меня уже арестовывали при царе. Я не боялся, потому что после Революции провел большую часть жизни на Западе, занимался разведкой и не мог представить, какую тюрьму создал мой заботливый и великий друг. Я не понимал (точнее, старался не понимать), что кровь Тухачевского в кабинете Ежова имеет прямое отношение и ко мне. Я думал только о том, как противно будет смотреть на торжествующую рожу карлика. Я простился с женой и дочуркой и поехал на Лубянку.
