Я не могла поверить. Разве мог Нино, которого я застукала за тем, как он вставляет свой член в зрелую женщину – наводившую чистоту в моем доме, ходившую вместо меня по магазинам, готовившую нам еду и приглядывавшую за моими дочерьми, толстую и дряблую женщину, хранившую на себе отпечаток прожитых лет и не имевшую ничего общего с элегантными образованными синьорами, приходившими к нам на ужин, – разве мог этот Нино быть тем самым парнем-подростком, которого я любила? Имма всю дорогу жала на гудок, радостно гукала, а я ехала вслепую, ничего не замечая и пытаясь понять, что же он за человек. Как будто, вернувшись домой, я обнаружила у себя в ванной инопланетное существо, вселившееся в тело отца моей третьей дочери. У чужака были черты Нино, но это был не он. Значит, этот, другой, родился после Искьи? И кто он? Это от него забеременела Сильвия? Он любовник Мариарозы? Он муж Элеоноры, которой изменяет направо и налево, но не может ее оставить? Это тот самый женатый мужчина, который сказал мне, замужней женщине, что любит меня и хочет быть со мной несмотря ни на что?
Всю дорогу до Вомеро, чтобы перебить отвращение, я пыталась ухватиться за образ Нино из квартала, Нино из лицея, нежного, любящего Нино. Только когда я остановилась возле Сант-Эльмо, перед глазами снова встала увиденная в ванной картина и широко открытые глаза Нино, увидевшего в зеркале мое отражение. Все мгновенно прояснилось. Не было никакого раскола между мужчиной до и после Лилы. Нино был один-единственный, цельный, и доказательством тому служило выражение его лица, когда он трахал Сильвану. Оно было таким же отсутствующим, как у его отца, Донато, но не в тот вечер, когда он лишил меня девственности на пляже Маронти, а в тот, когда гладил меня между ног под простыней у Неллы на кухне.
Ничего инопланетного, обычная земная мерзость. Нино был тем, кем всегда боялся стать. Он не притворялся, совокупляясь с Сильваной и оглаживая ее, чтобы доставить ей удовольствие, как не притворялся, что сгорает от вины передо мной, когда рыдал, умолял простить его и клялся, что любит меня. «Просто он такой», – сказала я себе. Но это меня не утешило. Ужас, охвативший меня дома, после этого открытия не ослабел, а, наоборот, усилился. Потом я вдруг почувствовала, как по коленям растекается теплая жидкость. Я вздрогнула: Имма так и сидела голенькая, и она описалась.
76
Вернуться домой я никак не могла, несмотря на то что было холодно и Имма могла простудиться. Я завернула ее в свое пальто, сделав вид, что это такая игра, купила еще одну упаковку подгузников, обтерла ее бумажной салфеткой и надела подгузник. Надо было срочно решать, что делать. У Деде и Эльзы скоро кончатся уроки, они выйдут усталые и голодные, да и Имму давно пора было кормить. Я в мокрых джинсах, без пальто, тряслась то ли от холода, то ли от нервов. Я нашла телефон-автомат и позвонила Лиле:
– Можно мы с девочками придем к тебе на обед?
– Конечно.
– Мы не помешаем Энцо?
– Ты же знаешь, он всегда вам рад!
В трубке слышался веселый лепет Тины. Лила сказала ей: «Тсс!» – и спросила меня с осторожностью, какой обычно за ней не замечалось:
– Что-то случилось?
– Да.
– Что?
– То, что ты мне предсказывала.
– Поссорились с Нино?
– Потом расскажу, мне за девчонками надо.
У школы я оказалась раньше времени. Имме уже успели наскучить и я, и руль, и гудок, она крутилась и хныкала. Я снова завернула ее в пальто, и мы пошли за печеньем. Я думала, что с виду кажусь нормальной: в душе по-прежнему была пустота, а злобу перевешивало омерзение – наверное, такое же я испытала бы при виде спаривающихся ящериц. Но прохожие смотрели на меня с тревожным любопытством: женщина в мокрых штанах бежит по улице и громко уговаривает завернутого в пальто ребенка, который вырывается и плачет.
Печенье успокоило Имму, но моя тревога только усилилась. Нино наверняка отложил свою встречу и будет искать меня около школы; меньше всего мне хотелось на него нарваться. Эльза освобождалась раньше Деде, учившейся во втором классе средней школы, поэтому я забилась в угол, откуда могла наблюдать за дверями начальной школы, не боясь, что он меня заметит. Зубы стучали от холода; Имма засыпала мне все пальто крошками и измазала слюнями. Я время от времени поглядывала из своего укрытия на дорогу, но Нино так и не появился. Не оказалось его и у дверей средней школы, откуда скоро показалась Деде в толпе одноклассников; ребятня толкалась, кричала и ругалась на диалекте.
Я девочек интересовала мало, но то, что я приехала встречать их вместе с Иммой, вызвало у них любопытство.
– А зачем ты ее в пальто закутала? – спросила Деде.
– Холодно, вот и закутала.
– А ты видела, что она тебе все пальто испачкала?
– Ничего страшного.
– А когда я тебе пальто испачкала, ты мне пощечину влепила, – пожаловалась Эльза.
– Неправда.
– Правда-правда.
– А почему она в одной маечке и подгузнике? – продолжала свое расследование Деде.
– Ей не холодно.
– У нас что-то случилось?
– Нет. Кстати, мы едем обедать к тете Лине.
Эту новость они, как обычно, восприняли с радостью, забрались в машину, взяли на заднее сиденье малышку, что-то лепетавшую сестрам и довольную, что ей уделяют столько внимания; старшие девочки начали ссориться, кто будет ее держать на руках. Я прикрикнула на них: «Что вы ее тянете в разные стороны! Она же не резиновая! Вместе ее держите!» Эльзе это не понравилось, и она обругала Деде на диалекте. Глядя на нее в зеркало заднего вида, я заорала: «Что ты сказала? А ну повтори, что ты сказала!» Она не заплакала, отдала Имму Деде и заявила, что ей все равно надоело возиться с сестренкой. Малышка тянула к ней руки, но Эльза отталкивала ее и визгливо повторяла: «Имма, прекрати! Не лезь ко мне, ты меня испачкаешь! Мам, скажи, чтобы она перестала!» Я не выдержала и гаркнула так, что испугались все трое. Мы ехали по городу в напряженной тишине, нарушаемой только перешептыванием Деде и Эльзы, которые начали догадываться, что в их жизни снова случилось что-то непоправимое.
Это их тайное совещание меня бесило. Меня вообще бесило все: то, что они дети, что я должна исполнять роль их матери, что Имма лепечет без умолку. Присутствие в салоне автомобиля девочек напоминало мне, почему мы здесь; в голове снова и снова возникали картины совокупления, в носу свербело от запаха секса, во мне просыпалась злоба, а вместе с ней рвались наружу самые грязные ругательства на диалекте. Нино оттрахал домработницу и спокойно поехал на свою встречу, плевать ему и на меня, и на дочь. Каков говнюк! Нет, я опять ошиблась на его счет! Я решила, что он копия своего отца? Нет, тут все не так просто. Нино слишком умен и слишком хорошо образован. Его мания трахать всех баб подряд объяснялась не южным темпераментом и не близким к фашизму тупым стремлением постоянно демонстрировать свою мужскую состоятельность. Он прекрасно знал, что делает, знал, как я это восприму, но продолжал в том же духе. Он выстроил целую теорию, прекрасно понимая, что я не переживу подобного оскорбления и сломаюсь. Знал и все равно делал! Он думал: «Не могу же я отказывать себе в удовольствиях только ради этой дуры, которая меня давно достала». Да, так оно и было! Он считал меня мещанкой – тогда это словечко еще часто употребляли в нашей среде – и не сомневался, что я отреагирую по-ханжески. Мещанка, мещанка. Я даже знала, какими словами он будет оправдываться: что поделаешь, «плоть опечалена и книги надоели…»
[3]. Да, именно так он и скажет, сукин сын! Злоба прорвала плотину и хлынула из меня, сметая страх. Я заорала на Имму – даже на Имму, – чтобы она замолчала. Когда мы подъехали к Лилиному дому, я не испытывала к Нино ничего кроме ненависти. Я и не подозревала, что способна на такую ненависть.
