— Для того, чтобы получить материал, побеседовать с людьми, этого, на худой конец, достаточно. А для постоянной серьезной работы маловато. Но ничего больше не могу придумать, — признавался Немцев. — Кроме того, беда с учетом. Старший политрук Харченко, инструктор по пропаганде, за целый день не мог установить ни в дивизии, ни в полках численность личного состава. Никто не знает, сколько человек было накануне боя, сколько осталось, сколько убито, ранено. Если и назывались цифры, то наобум. Какая дикость! В мирное время солдат опоздал на час из городского отпуска — уже чэпэ, а в бою — целый взвод отобьется, никто не заметит…
И еще одна проблема, о которой мы в корпусе не думали, волновала Немцова. Охрана командира в бою. Тяжело раненого комбата капитана Мазаева бойцы вынесли из огня. Но так, на наш позор и нашу беду, случалось далеко не всегда…
Договориться с Немцовым нам не пришлось. В землянку ввалился Оксен. Едва поздоровавшись, не извинившись, что было несвойственно уравновешенному, неизменно вежливому разведчику, он подошел ко мне.
— Николай Кириллыч, у меня дурные сведения. Не уверен в их достоверности, но чувствую, что есть доля правды. Не знаю, какая. Вопреки обыкновению, докладываю не конечный результат, а первый материал…
— Не слишком ли длинное предисловие?
— В тылах дивизии задержано шестеро красноармейцев. Они утверждают, что дивизия Мишанина быстро отступает, два генерала сдались в плен.
— Кто эти бойцы?
— Пока не совсем ясно. Документов у них нет. Поэтому полагаю, что не засланные. Гитлеровцы снабдили бы своих, чем надо. Скорее всего, дезертиры. Один признался, что уже трое суток отсиживается в Бараньем. Выходит, не нашего корпуса. С остальными еще не разобрались. Важны не столько их личности, сколько сведения, которые сообщают. Божатся, что отход дивизии видели своими глазами, а о пленении генералов знают со слов. Дивизия, если им верить, стадом отходит через лес на юг.
Оксен сел рядом, расстегнул ворог гимнастерки, рывком передвинул по ремню кобуру.
— Боюсь, насчет отхода правда. Детали приводят такие, которые трудно придумать. Зачем, говорят, нам врать? В са мом деле, если просто дезертиры зачем? Насчет пленения — не знаю, ничего не могу сказать…
— Где эти люди?
— В землянке у разведчиков.
— Занимайтесь ими. Я попробую связаться со штабом корпуса…
Точно такая же радиомашина, как и та, в которой нас днем накрыла немецкая бомба. Только — я отметил про себя — зарыта в землю. Дежурный радист, круглолицый, веснушчатый боец, спит в наушниках.
— Вызывайте штаб корпуса.
Не соображая со сна, часто моргая, красноармеец бессмысленно уставился на меня.
— Штаб корпуса!
— Есть!
Радист повернул рычажок и сонным еще голосом стал повторять вызов, привычно растягивая слова.
— Не отвечают.
— Вызывайте еще!
Снова позывные, снова: «Перехожу на прием…». Кто-то поднялся в машину, встал за моей спиной. Оборачиваюсь — Курепин.
— Еще вызывайте!
— Товарищ бригадный комиссар, штаб корпуса не отвечает.
— Вызывайте КП генерала Мишанина! Через две минуты радист докладывает:
— КП не работает.
Я приказываю Курепину каждые пятнадцать минут вызывать штаб корпуса.
Подполковник вслед за мной выходит из машины.
— Товарищ замкомкор, стряслось что-нибудь? В голосе тревога, если не страх.
— Вы проявляете любопытство, недостойное командира.
— Я… ничего… Слухи вот ползут разные…
— Какие слухи?
— Да кто ж на них сейчас внимание обращает… Чего только не наслышались за эти дни! То, говорят, фашисты к Киеву подходят, то — наши Берлин в порошок разбомбили!..
— Какие слухи? Не виляйте.
— Вроде левый сосед драпает…
— Прав полковник Васильев: от осторожничанья в мирное время до трусости в военное — один шаг. Постарайтесь, товарищ Курепин, не сделать его…
Говорю это твердо, а в душе тревога: неспроста молчит штаб корпуса и штаб Мишанина. Что-то произошло. Но что именно? Почему Мишанин должен отступать? Если бы противникмом деле, если просто дезертиры — зачем? Насчет пленения — не знаю, ничего не могу сказать…
— Где эти люди?
— В землянке у разведчиков.
— Занимайтесь ими. Я попробую связаться со штабом корпуса…
Точно такая же радиомашина, как и та, в которой нас днем накрыла немецкая бомба. Только — я отметил про себя — зарыта в землю. Дежурный радист, круглолицый, веснушчатый боец, спит в наушниках.
— Вызывайте штаб корпуса.
Не соображая со сна, часто моргая, красноармеец бессмысленно уставился на меня.
— Штаб корпуса!
— Есть!
Радист повернул рычажок и сонным еще голосом стал повторять вызов, привычно растягивая слова.
— Не отвечают.
— Вызывайте еще!
Снова позывные, снова: «Перехожу на прием…». Кто-то поднялся в машину, встал за моей спиной. Оборачиваюсь — Курепин.
— Еще вызывайте!
— Товарищ бригадный комиссар, штаб корпуса не отвечает.
— Вызывайте КП генерала Мишанина! Через две минуты радист докладывает:
— КП не работает.
Я приказываю Курепину каждые пятнадцать минут вызывать штаб корпуса.
Подполковник вслед за мной выходит из машины.
— Товарищ замкомкор, стряслось что-нибудь? В голосе тревога, если не страх.
— Вы проявляете любопытство, недостойное командира.
— Я… ничего… Слухи вот ползут разные…
— Какие слухи?
— Да кто ж на них сейчас внимание обращает… Чего только не наслышались за эти дни! То, говорят, фашисты к Киеву подходят, то — наши Берлин в порошок разбомбили!..
— Какие слухи? Не виляйте.
— Вроде левый сосед драпает…
— Прав полковник Васильев: от осторожничанья в мирное время до трусости в военное — один шаг. Постарайтесь, товарищ Курепин, не сделать его…
Говорю это твердо, а в душе тревога: неспроста молчит штаб корпуса и штаб Мишанина. Что-то произошло. Но что именно? Почему Мишанин должен отступать? Если бы противник начал атаку, Васильев знал бы. Да и вообще мы уже убедились: ночью активничает только вражеская авиация.
Надо немедленно возвращаться на КП корпуса.
На предельной скорости, с включенными фарами, «тридцатьчетверка» мчится опять по горящему лесу. Раскаленный ветер бьет в лицо. Бегут мимо деревья, объятые пламенем. Прижатый низкими тучами дым стелется по земле. Видимость никуда. Надо быть Головкиным, чтобы вести сейчас танк с такой скоростью. Я не закрываю люк — черт с ним, с пожаром. Не проглядеть бы что-нибудь.
