Были, конечно, и здесь неудачи. Но не было уныния, подавленности. Где-то внутри накапливалась энергия для наступления.
По дорогам, замаскировавшись облаками пыли, нескончаемо тянулись к передовой колонны: пехота, артиллерия, танки…
Глава третья
1
Равновесие длилось одни сутки. Постреливали немецкие батареи, кружили немецкие самолеты. Но танки — таранная сила наступления — не показывались. Наша артиллерия отвечала немецкой, наши истребители бросались на пикировщиков. Однако наши закопанные в землю, прикрытые ветками березы и орешника танки не обнаруживали себя. Завтрашний день вызревал позади передовой. В балках, рощицах, рядом с госпиталями, ремонтными мастерскими, хлебопекарнями и складами — всюду, где можно было хоть как-то укрыться от оптических приборов гитлеровских летчиков, притаились новенькие, покрытые дорожной пылью «тридцатьчетверки» — только что подошедшая 5-я танковая армия генерала Ротмистрова. Пехота обосновалась под деревьями, в канавах, воронках, у стогов сена. В пустовавших ригах, амбарах, сараях разместились полковые штабы общевойсковой армии генерала Жадова.
За неделю боев гитлеровцы истощили свои наступательные возможности, выдохлись. Пленный офицер мрачно молчал, когда ему на допросе напоминали чванливый приказ Гитлера: «Ваша победа должна еще больше, чем раньше, укрепить во всем мире уверенность в том, что оказывать какое бы то ни было сопротивление немецкой армии в конечном итоге бесполезно…»
Честолюбивый план курского реванша за Сталинград, разработанный имперским штабом на лето 1943 года, рухнул. Только на карте встретились могучие стрелы, вылетевшие из Орла и Белгорода. Произошло обратное тому, на что рассчитывал Гитлер.
Курская дуга принимала доиюльскую форму.
Но с каким трудом, с какими жертвами давался нам каждый метр ее выпрямления!
Я шел по окопам, еще неделю назад — нашим, потом ставшим немецкими и теперь снова вернувшимся к нам. Под ногами — обрывки армейской газеты «На разгром врага» и какого-то иллюстрированного берлинского журнала. Возле бесформенной противогазной сумки, как видно заменявшей хозяину вещевой мешок, — черные обоймы для германского автомата. На стене в землянке так и красуется карта мира — одна из тех, какие мы рассылали по подразделениям. А на нарах поверх соломы, постеленной еще нашими бойцами, — серо-зеленые шинели. В землянке чужой запах.
Траншея вьется среди примятой, плешинами выгоревшей пшеницы и обрывается перед узкой — с разбегу перепрыгнешь — речушкой. Склонив длинный ствол, словно собираясь напиться, застыла на берегу «пантера».
Сплошной ивняк стиснул ручеек, навис над ним. Мы с Балыковым шагаем прямо по воде. Под сапогами пружинит мокрый песок. На повороте взрывом разметало кусты. Трупный смрад ударяет в нос.
Немцев было трое. Они так и лежат. Один с оторванной ногой, а двое других не разберешь сейчас, в какое место поражены. Воронки не видно.
— Надо полагать, граната, — рассуждает Балыков. — Ну да, граната, противотанковая… А вот и наш…
Боец лежит боком к ручью. На плече выгнулся солдатский, без лычек, погон. Лицо в воде.
Балыков нагибается, расстегивает нагрудный карман мокрой гимнастерки. В резиновом чехле от индивидуального пакета кандидатская карточка: Шарахин… Павел Семенович Шарахин…
Нет, не могу припомнить. На кандидатской карточке легкая роспись Боярского.
— Выходит, из бригады подполковника Бурды, — замечает Балыков и, насупив брови, кусая указательный палец, пытается вспомнить, — где-то, кажись, слышал… А может, нет… Шарахин… Товарищ генерал, вы тогда на партбюро в блиндаже записывали… Там, где на стене Суворов, Чапай…
Я листаю блокнот: цифры, схемы, тонны горючего, боекомплекты, вопросы на Военный совет… И вдруг — «Шарахин Павел Сем.» В памяти сразу восстанавливается все до деталей, до подробностей — равномерно дрожащее пламя двух втиснутых в гильзу свечей и молоденький солдат с пухлыми щеками и девичьим голосом: «…Биться насмерть… Истреблять фашистских оккупантов».
Сколько же дней ты был в партии, рядовой Павел Шарахин? Два ли, три? Но этот стаж, измеряемый часами, стоит долгих лет.
— У нас сегодня Шаландин погиб, — сказал Горелов, услышав от меня о Шарахине. — Тоже лет двадцати. Командир экипажа. Я отца его знал, преподаватель академии. После училища уговаривал сына в академию. «Нет, говорит, — на фронт хочу». Их тут два друга было — Шаландин и Юра Соколов. У нас в бригаде есть еще один лейтенант Соколов. Юра у меня перед вами час целый сидел, вспоминал своего приятеля. Тот Петрова-то не застал. Но слышал о нем. И внутри, в «тридцатьчетверке» своей, написал красной краской: «Памяти Николая Петрова…» Сегодня роте Бочковского за всю бригаду досталось. Вырвались вперед, снаряды кончаются. Кругом «тигры», «пантеры», автоматчики. Бочковский приказал пробиваться самостоятельно. Юра Соколов и Шаландин отходили последними. У Шаландина танк вспыхнул. Он развернулся на горящем и врезался в «тигра»… Юра все своими глазами видел…
Впервые за последние две недели моросил дождик. Туча захватила не все небо — над немецкой обороной в короткие минуты, когда не взлетали ракеты, мигали звезды. Уходить не хотелось. Мы сидели, набросив на плечи плащи.
— Память надо увековечивать, — нарушил молчание «дедушка» Ружин.
— Надо, — подхватил Горелов. — Да как? Война, сячи гибнут.
— Все равно надо, — упрямо повторил Ружин. Не говоря больше ни слова, он направился в избу. Через четверть часа вышел и протянул мне листок. Я прикрыл фонарик плащом и пробежал глазами записку. В ней коротко излагался подвиг Шаландина.
— По-моему, на имя наркома, за подписью Военного совета, — коротко объяснил Ружин.
— Что ж, прав, пожалуй, дедушка, — согласился Горелов. — А вот как рядовой Шарахин погиб, никому не известно…
Этой же ночью я показал ружинскую записку Катукову. Он выслушал меня, достал из кармана куцый карандашик и расписался. Телеграмма ушла в Москву, и в январе сорок четвертого года, уже на Правобережной Украине, нас нагнали одновременно два документа: Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении Вольдемару Шаландину звания Героя Советского Союза и приказ Наркома обороны о зачислении Шаландина навечно в списки училища имени В.И. Ленина, которое он окончил…
Но то случилось через полгода. А тогда, в июле сорок третьего, на следующий день после отправки телеграммы в Москву я снова заскочил к Горелову.
— А вас здесь вчера командир роты Бочковский спрашивал, — объявил он. — В роте стало известно, что вы Шаландиным заинтересовались, и вот Юра Соколов очень хочет рассказать вам о нем.
— Хорошо, — согласился я. — Мне и без того хотелось побывать у Бочковского…
Бочковский сидел, облокотившись спиной о гусеницу танка. Розовый отблеск заката играл на отполированных траках, на стенках котелка с водой, к которому то и дело прикладывался командир роты. Положив на планшет тетрадь, он быстро писал, потом останавливался, прищурившись смотрел на небо, и снова писал. Сидевшие рядом бойцы молча следили за командиром. Заметив меня, Бочковский быстро вскочил на ноги, одернул гимнастерку, представился.
