Да и отношения самих влюбленных складывались неровно.
Вот Ребекка пишет со страстью: «Дорогой Эйч Джи! В ближайшие несколько дней я застрелюсь или сделаю с собой что-то еще более разрушительное, чем смерть. В любом случае, я уже не буду той, что была. На пороге смерти я отказываюсь быть одураченной. Я не понимаю, почему Вы желали меня три месяца тому назад и не желаете меня теперь. Это что-то, чего я не понимаю, что я презираю. И худшее из этого то, что если я презираю Вас, то схожу с ума, потому что Вы стоите между миром и мной. Конечно, Вы правы, я ничего не могу дать Вам. Вы не хотите волноваться, а я не умею доставлять людям удобства…»
Или: «Я всегда знала, что однажды Вы меня погубите, но надеялась, что сама выберу время и место. Вы всегда были ко мне подсознательно враждебны, и я пыталась смягчить Вас, пыталась задушить мою любовь к Вам, сведя ее к той незначительной вещи, которой Вы добивались. Я всегда теряюсь, сталкиваясь с враждебностью, потому что умею только любить и больше ничего. Вам нужны люди, с которыми можно играть, как со щенятами, люди, которые дымят и искрят, но не сгорают. Вы не можете понять человека, страдающего от эмоционального оскорбления. Вам это кажется глупым…»
Или: «Вы меня буквально уничтожили. Я выжжена дотла. Поэтому Вы и пытаетесь убедить себя в том, что я — вульгарное, неуклюжее, бесхарактерное существо. Когда Вы сказали мне вчера: «Вы говорите неблагоразумно, Ребекка», Вы сказали это с удовольствием. Вам вообще доставляет удовольствие думать обо мне просто как о неуравновешенной молодой женщине, которая ни с того, ни с сего свалилась в Вашей гостиной от неуместного сердечного приступа. Ваши стародевичьи представления заставляют Вас думать, что женщина, отчаянно и безнадежно любящая мужчину, непристойна…»
5
«Ваши стародевичьи представления…»
Что-то не похоже на Уэллса. «Видеться нам приходилось тайком, из-за враждебности ее матери и сестер, — вспоминал он. — Однажды после полудня она пришла ко мне на Сент-Джеймс-Корт, когда нам в любую минуту мог помешать мой камердинер; это была наша вторая встреча, и Ребекка забеременела. Я поселил ее в Ханстентоне в Норфолке и старался жить там с ней как можно чаще и дольше. Она рецензировала и писала. Наш сын Энтони родился в памятный день 4 августа 1914 года, когда Британия объявила войну Германии. Я тотчас снял другой дом в Броинге в Хартфордшире, милях в двенадцати от Истона, чтобы можно было ездить туда на велосипеде или на автомобиле, другими словами, чтобы жить и дома и у нее…»
И добавлял: «Она пишет сейчас как в каком-то тумане. Возводит обширное, замысловатое здание, едва ли представляя, какую форму это здание в конце концов обретет. А я пишу, чтобы заполнить остов своих замыслов. Как писатели мы вредны друг другу. Она бродит в зарослях, а я всегда держусь ближе к тропе, ведущей к единому Всемирному государству».
Тем не менее Уэллс высоко оценил роман Ребекки Уэст «Возвращение солдата», так что ее утверждение о том, что он никогда не мог прочесть более двух написанных ею страниц, не совсем верны.
Освобожденный мир
1
Работа.
Любовь.
Путешествия.
В России Уэллс впервые побывал в 1914 году.
«Когда я пытаюсь рассказать русскому читателю, что я за человек, мне с особенной силой приходит в голову, какая страшная разница лежит между моим народом и вашим. Вряд ли можно найти хоть одну общую черточку, хоть клочок общей почвы, на которой мы могли бы сговориться, — писал Уэллс в предисловии к первому собранию своих сочинений, вышедшем на русском языке. — Когда я думаю о России, я представляю себе то, что читал у Тургенева и у друга моего Мориса Беринга. Я представляю себе страну, где зимы так долги, а лето знойно и ярко; где тянутся вширь и вдаль пространства небрежно возделанных полей; где деревенские улицы широки и грязны, а деревянные дома раскрашены пестрыми красками; где много мужиков, беззаботных и набожных, веселых и терпеливых; где много икон и бородатых попов, где безлюдные плохие дороги тянутся по бесконечным равнинам и по темным сосновым лесам…»
И спрашивал: «А вы, в России, как представляете Англию? Должно быть, вам мерещатся дымные фабричные трубы; города, кишащие рабочим людом; спутанные линии рельсов, жужжание и грохот машин и мрачный промышленный дух, обуявший собою всех и вся. Если это так, то вы представляете не мою Англию. Это север и средняя полоса, а моя Англия лежит к югу от Темзы. Там нет ни железа, ни угля; там узкие, прекрасно возделанные поля, обсаженные дубами и вязами, там густые заросли хмеля, как будто аллеи виноградников; там каменные и кирпичные дома; опрятные деревушки, но мужики в этих деревушках не хозяева, а наемники; там красивые старинные церкви и священники — часто богатые люди; там обширные парки, и за ними ухаживают, как за садами; там прекрасные старинные усадьбы зажиточных людей. Там я родился и провел всю жизнь; там у меня есть домик с красной крышей, площадкой для тенниса и небольшим цветником. Этот домик я выстроил сам. Он стоит на берегу, между двумя морскими курортами, расположенными почти рядом, и, когда летними вечерами я прогуливаюсь на сон грядущий по маленькой террасе перед окнами моего кабинета, я вижу вращающиеся огни маяков на дружественных берегах Франции, всего в девятнадцати милях от меня…»
«Мне сейчас сорок два года, — добавлял он. — Я родился в том неопределенном сословии, которое у нас называют средним классом. Я ни чуточки не аристократ; дальше деда и бабки никаких своих предков не помню. У моего деда по матери был постоялый двор. Кроме того, дед держал почтовых лошадей, покуда не появилась железная дорога, а дед по отцу был старшим садовником у лорда де Лисли в Кенте. Он несколько раз менял профессию, и ему то везло, то нет. Отец же долгое время держал под Лондоном мелочную лавчонку и пополнял свой бюджет игрой в крикет. В крикет играют в общем для развлечения, но он бывает и зрелищем, а за зрелища платят. Когда отец прогорел, моя мать поступила экономкой в богатую усадьбу. Мне было двенадцать лет и меня прочили в лавочники. На тринадцатом году жизни я был взят из школы и отправлен мальчиком в аптекарский магазин, но не имел там удачи и перешел в мануфактурную лавку. Там я пробыл около года, пока до меня не дошло, что я имею возможность добиться лучшего положения посредством высшего образования, доступ к которому так легок у нас в Англии и с каждым годом становится все легче. Спустя некоторое время я действительно поступил в Новый Лондонский университет. Моим главным предметом была сравнительная анатомия, и занимался я под руководством профессора Хаксли, о котором русские читатели, без сомнения, знают. Кстати, первое русское имя, которое я научился уважать, было имя биолога А. О. Ковалевского…»
2
В Петербурге Уэллс остановился в гостинице «Астория».
Невский проспект, встречи во «Всероссийском литературном обществе».
Потом Москва, где он пешком прогулялся от железнодорожного вокзала до самого Кремля. Побывал в обыкновенных чайных, съездил в Загорск, посмотрел «Гамлета» в постановке Гордона Крэга в Художественном театре. «Варварская карикатура Василия Блаженного; — вспоминал он Москву в романе «Джоанна и Питер», — грязный странник с котелком в Успенском соборе; длиннобородые священники; татары-официанты в ресторанах; публика в меховых шубах. Этот город — не то, что города Европы: это нечто особенное. Это — татарский лагерь, замерзший лагерь. Тут начинаешь понимать Достоевского. Начинаешь представлять себе эту «Holy Russia», как род эпилептического гения среди наций…»
