«Сто семнадцать окон…»
На всей улице Телеграфной, на которой я жил, столько бы не нашлось.
Деревянные дома Тайги казались темными от времени. За ними, стоило только пройти до конца Кирпичного переулка, начиналась такая же темная хвойная тайга; все величественное и контрастное, но ничуть не похоже на холмы Кента. Круглая тарелка репродуктора на кухне хрипло обещала северный или восточный ветер, на железнодорожных путях великой Транссибирской магистрали протяжно вскрикивали маневровые паровозы. Но вот все остальное…
«Чаепитие продолжалось почти три четверти часа, — вчитывался я, — и изо дня в день за столом велись одни и те же разговоры. «Не угодно ли сахару, миссис Мекридж? — спрашивала мать. — И вам не угодно ли, миссис Лейтюд-Ферней?»
Слово «сахар» действовало, как видно, возбуждающе на миссис Мекридж.
— Говорят, — начинала она тоном торжественной декларации (половина ее фраз начиналась этим словом), — говорят, от сахара полнеют. Многие знатные люди вовсе не употребляют его.
— Даже с чаем, мэм, — авторитетно подтверждал Реббитс.
— И вообще ни с чем, — добавляла миссис Мекридж таким тоном, словно это был верх остроумия.
— Что они еще говорят? — спрашивала мисс Файзон.
— Еще они говорят, — продолжала миссис Мекридж, — что доктора сахар не ре-ко-мен-ду-ют!
— В самом деле, мэм?
— Да, в самом деле. — И, обращаясь ко всем сидящим за столом, добавляла: — Бедный сэр Родерик до самой кончины употреблял много сахара. Мне иной раз приходит в голову: не это ли ускорило его конец?
Тут разговор прерывался и наступала торжественная пауза — в знак уважения к блаженной памяти сэра Родерика. Потом миссис Буч выступала с любимым номером своего репертуара. «Как хорошо, что вечера становятся короче, — говорила она. Или, если дни уменьшались: — А вечера становятся длиннее!» Это открытие всегда представляло для нее огромную важность. Моя мать, любившая сидеть спиной к окну, обычно считала нужным из уважения к миссис Буч повернуться, посмотреть на улицу и определить, убывает день или прибывает. Затем возникала оживленная дискуссия по поводу того, сколько времени еще остается до наступления самого длинного или, наоборот, самого короткого дня, и только исчерпав эту тему все замолкали…»
5
В домах Карягиных, Смоленцевых, Анучиных, Зоболевых, Беловых, Маевских, Шамовых — на улицах Телеграфной, Почтовой, Октябрьской, в том же Кирпичном переулке — велись такие же долгие и глубокие разговоры. «Дождя-то, считай, уже месяц нет…» Или наоборот: «Залило огороды-то совсем дождями…» Или, если дело происходило зимой: «Дороги перемело, и уголь не подвезешь…» И соответственно приводились какие-нибудь местные многое объясняющие приметы.
Разницы между собой и юным Джорджем Пондерво я не чувствовал.
А между взрослыми, на мой взгляд, вообще никакой разницы не существовало.
Ну да, сахар вреден, попробуй-ка отстоять за ним такую очередь! Да, дни становятся все короче, а скоро и дороги переметет. Всё вечно! Ничто не меняется! Правда, однажды на чердаке старого дядиного дома я наткнулся на ящик с древними церковными книгами, а среди них нашел потрепанное и пыльное еще дореволюционное издание книги Чарльза Дарвина «Происхождение человека». Значит, понял я, какие-то сомнения, какие-то страсти кипели и в наших краях.
Это бодрило. К тому же я влюбился.
Внезапно, как юный Пондерво. Но моя любовь выглядела еще безнадежнее.
Мидхерстская грамматическая школа, где Г. Дж. Уэллс провел два месяца своей бурной юной жизни
Томас Хаксли — знаменитый «бульдог Дарвина». Для Уэллса общение с этим профессором имело огромное значение
Г. Дж. Уэллс в молодые годы
Лондон — постоянная сцена для величественных экспериментов Уэллса
Марсианин в представлении самого Г. Дж. Уэллса. Автограф
Марсиане атакуют. Художник Ф.-Р. Пол
Одна из многочисленных иллюстраций к роману «Война миров»
Загрузка межпланетного аппарата Кейвора. Иллюстрация к книге «Первые люди на Луне»
Ленин слушает Уэллса. 1920 г.
Г. Дж. Уэллс, М. Горький и М. И. Будберг в 1921 г.
Игра для мальчиков в возрасте от двенадцати до ста пятидесяти лет…
Карикатура на Г. Дж. Уэллса. 1934 г.
Б. Шоу — вечный друг-оппонент Г. Дж. Уэллса
