7
Дмитрию Дмитриевичу Шостаковичу было 22 года, когда состоялась премьера его первой оперы «Нос», и 26 лет, когда была поставлена «Леди Макбет Мценского уезда»: опера по мотивам повести Лескова, задуманная Шостаковичем еще в детстве под влиянием иллюстраций Кустодиева. Сначала опера была принята восторженно. Она продержалась на сцене полтора года, а потом грянул гром… Статья в «Правде» «Сумбур вместо музыки»: «Слушателя с первой же минуты ошарашивает в опере нарочито нестройный, сумбурный поток звуков. Обрывки мелодии, зачатки музыкальной фразы тонут, вырываются, снова исчезают в грохоте, скрежете и визге. Следить за этой „музыкой” трудно, запомнить ее невозможно… Это левацкий сумбур вместо естественной, человеческой музыки. Способность хорошей музыки захватывать массы приносится в жертву мелкобуржуазным формалистическим потугам, претензиям создать оригинальность приемами дешевых оригинальничаний. Это игра в заумные вещи, которая может кончиться очень плохо. Опасность такого направления в советской музыке ясна. Левацкое уродство в опере растет из того же источника, что и левацкое уродство в живописи, в поэзии, в педагогике, в науке. Мелкобуржуазное „новаторство” ведет к отрыву от подлинного искусства, от подлинной науки, от подлинной литературы. Автору „Леди Макбет Мценского уезда” пришлось заимствовать у джаза его нервозную, судорожную, припадочную музыку, чтобы придать „страсть” своим героям».
За статьей последовала ожесточенная травля Шостаковича. Все газеты печатали выступления «простых рабочих» и «простых крестьянок», которые высказывали свое возмущение непростой и непонятной для них музыкой. Композитора упрекали в «мейерхольдовщине», а это было страшное обвинение… Тем более страшное, что Дмитрий Дмитриевич когда-то восхищался опальным ныне режиссером Всеволодом Мейерхольдом. И критики, прежде превозносившие Шостаковича, принялись его клеймить. Впрочем, кто-то не клеймил, а по-отечески журил «заблудшего юношу», чрезмерно «оторвавшегося от народа».
Для Дмитрия Дмитриевича все это стало настоящим кошмаром. Ему было больно не только из-за травли, но еще и из-за того, что его оперу, его детище раскритиковали и перестали ставить. Он писал матери: «Я обладаю рядом отвратительных качеств, которые мне так мешают жить. Первое из них – это повышенная ревность и мнительность к своим вещам. Я глубоко убежден, что мне надо подняться выше этого, но никак не могу. Не хватает сил. И когда публика кашляет в театре, то это равносильно для меня ударам ножа по окровавленной ране. Я никогда не мог бы подумать, что это окажется до такой степени тяжело. Здесь нет кокетства, здесь нет кривляния. В это, мне кажется, никто не верит…»
Вступился за Шостаковича (а может, даже спас его) Максим Горький. Он обратился к Сталину с письмом в защиту молодого композитора.
В те годы Дмитрию Дмитриевичу, как и всем ярким представителям творческой интеллигенции, пришлось пережить многое. Как личную трагедию воспринял он арест Мейерхольда и Тухачевского… Шостакович скорбел об участи друзей и каждую ночь ожидал, что и за ним придут: композитор ложился спать в одежде и постоянно держал собранным «тюремный чемоданчик».
Однажды его едва не арестовали. Оксана Дворниченко приводит такой случай: «Шостаковича вызвали в „Большой дом”. На допросе следователь его спросил: „Вы были у Тухачевского. Вы слышали, как Тухачевский обсуждал с гостями план убийства товарища Сталина?” Шостакович стал отрицать. „А вы подумайте, вы припомните, – говорит следователь. – Некоторые из тех, кто был с вами в гостях у Тухачевского, уже дали нам показания”. Шостакович продолжал утверждать, что он ничего не помнит. „А я вам настоятельно рекомендую вспомнить этот разговор, – сказал следователь с угрозой. – Я даю вам срок до одиннадцати часов утра. Завтра придете ко мне еще раз, и мы продолжим беседу…” Шостакович вернулся домой и стал готовиться к аресту. Тухачевский написал Сталину письмо в защиту Шостаковича после статьи «Сумбур вместо музыки» – уже одного этого хватило бы, чтобы посадить Дмитрия Дмитриевича. Приезжая в Москву, Шостакович останавливался у Мейерхольда, в той самой квартире, где потом убили Зинаиду Райх. И этого достало бы, чтобы его не только посадили, но и убили. Утром он снова явился в „Большой дом”, получил пропуск и сел возле кабинета следователя. Проходит час, другой, а его не вызывают. Наконец какой-то чекист поинтересовался: „Что вы тут сидите? Я смотрю, вы здесь уже очень давно”. – „Жду. Меня должен вызвать следователь Н.”. – „Н.? – переспросил чекист. – Ну, так вы его не дождетесь. Его вчера ночью арестовали. Отправляйтесь-ка домой”. Так Шостакович тогда чудом избежал ареста».
Если бы не поддержка жены, Дмитрий Дмитриевич не смог бы выдержать всего этого… Но вместе они пережили многое в те годы: не только внешнюю агрессию, но и внутрисемейные сложности. Пережили увлечение Шостаковича красивой студенткой Еленой… Пережили разрыв и даже развод, после которого поженились вновь.
У Нины Васильевны были больные почки, и врачи не рекомендовали ей рожать. Но она решила рискнуть, потому что Дмитрий Дмитриевич очень хотел детей. В 1936 году появилась на свет дочь Галина. Два года спустя – сын Максим.
Максим Шостакович рассказывал: «Мать наша была цементирующим началом в нашем доме и в нашей семье. В ней была какая-то сила необыкновенная, и семья наша чувствовала себя защищенной, пока была мать. На протяжении жизни у отца было много моментов, когда его возносили, давали ордена и также когда его преследовали, музыку запрещали, – и параллельно с этим интерес прессы постоянно менялся – то его одолевали журналисты, то предавали забвению – имя его и музыку его. В такие моменты политического признания его издергивали, буквально на части рвали – он этого очень не любил. Он вообще не любил жить на людях, камерах, газетах – и мать его от этого оберегала. Она все могла – и позаниматься с нами музыкой, и позаниматься математикой, – в общем, отец чувствовал себя защищенным, все мы чувствовали себя защищенными под ее крылом. А уж если сказать о годах страшных преследований в 37-м, 36-м то в эти годы мать сыграла свою роль защитницы, хранителя нашей семьи, дома, отца, дав ему возможность продолжить творить…»
8
Кто мог ожидать, что самый могучий прилив вдохновения подарит Шостаковичу война?
Летом 1941 года дети Шостаковича с няней находились на даче. Их перевезли в город, но об эвакуации даже не думали: никто не верил, что немцы дойдут до Ленинграда. А немцы наступали, казалось, неудержимой лавиной… Началась эвакуация – паническая, спешная, на юг уходили бесконечные змеи поездов: по 50 вагонов в составе! Шостакович от эвакуации отказался.
Сначала он решил, что его долг – идти добровольцем на фронт, защищать родину. Возможно, он пошел бы и погиб, как многие талантливые его ученики, о которых он скорбел до последних своих дней. Но его спасли люди, далекие от музыки, но понимавшие, что Шостаковича надо уберечь, не пустить…
«Вскоре многие студенты Ленинградской консерватории добровольцами ушли на фронт. В начале войны – 22 или 23 июня – я подал заявление о приеме меня добровольцем в Красную Армию. Мне сказали, чтобы я подождал. Второй раз я подал заявление сразу же после речи товарища Сталина, в которой он говорил о народном ополчении. Мне было сказано: мы вас примем, а пока идите и работайте там, где работаете. Я работал в консерватории. В третий раз я пошел в народное ополчение, потому что думал, что обо мне забыли. В народное ополчение было подано очень много заявлений. Например, подал заявление профессор Николаев, которому уже было 70 лет. Я был зачислен заведующим музыкальной частью в театр народного ополчения. Заведовать музыкальной частью в театре было трудно, потому что она состояла только из баянов. Я снова стал проситься в Красную Армию. Меня принял комиссар. Выслушав мой рапорт, он сказал, что взять меня в армию очень трудно. Он выразил уверенность, что я должен ограничить свою деятельность писанием музыки».
