Екатерина Алексеевна любезно ответила на поздравления и тут же выслала доктора. Болезнь отступила. Петр также выказал заботливость о семье покойного брата и послал в Новгород струг, чтобы можно было продолжить путешествие водой со всеми удобствами. В мае были уже на месте. Семья разместилась в собственном доме на Васильевском острове.
Екатерина Ивановна надеялась в столице получить новости о своем супруге и узнать, наконец, когда он приедет в Россию. Пока слухи о правлении герцога были неутешительными. Говорили верные люди, что если Карл Леопольд не угомонится в своих неправых деяниях и не выкажет покорности, то Римский император (австрийский двор) намерен передать управление Мекленбургом брату его – Христиану-Людвигу.
Екатерина Ивановна была уверена, что царь поможет ее мужу выпутаться из сложной ситуации, как уже не раз бывало. Но для этого надобно, чтобы герцог приехал в Петербург. По просьбе Екатерины Ивановны и самой Прасковьи Федоровны, которая принимала горячее участие в делах дочери, Петр еще раз предпринял попытку вызвать в Россию герцога Мекленбургского. Но никакие уговоры не помогли. Карл Леопольд был занят делами недавно раскрытого заговора, он жаждал справедливости и уже дал приказ отрубить голову своему тайному советнику Вольфрату. Реален ли был этот заговор или он явился порождением нездоровых фантазий Карла Леопольда, сказать трудно.
Не хочешь ехать – тебе же хуже. Видимо, так думала Екатерина Ивановна, погружаясь в вихрь столичных праздников и развлечений. А праздники следовали сплошной чередой. Петербургская светская жизнь была богаче, разнообразнее и представительнее, чем московская. Самые большие праздники были посвящены спуску кораблей. 26 мая 1723 года при огромном стечении народа на воду был торжественно спущен корабль «Михаил Архангел». Желая сделать Петру приятное, Прасковья Федоровна велела перенести себя на барку, чтобы, покачиваясь на волнах, лично поздравить императора. На барке рядом стояли обе дочери и внучка, но на «Михаила Архангела» отправилась одна Екатерина Ивановна. Дальше – вселенский пир и вселенская пьянка.
23 июля спускали на воду корабль «Крейсер», пышное действо повторилось во всех подробностях. В августе состоялось морское путешествие в Ревель и Ригу. Все семейство Прасковьи Федоровны было на корабле. Куда же без них? На этот раз Екатерине Ивановне было не до веселья. Матери стало плохо. Все ее хвори, и «каменная и макротная», обострились из-за морской болезни. Екатерина не отходила от матери ни на шаг. Возвращение в Петербург не сулило отдыха, потому что всех ждало новое торжество – встречали ботик Петра, дедушку русского флота. Далее пир, каких не видел мир!
В начале сентября отмечали годовщину Ништадтского мира. А это был для Петра особый праздник, и отметили его необычайно. Император желал видеть своих подданных веселыми и счастливыми, и горе тебе, если позволишь взять верх плохому настроению. Словом, в Петербурге был объявлен всенародный восьмидневный маскарад. Все обязаны были подпиской выйти на улицы в костюмах. И ведь вышли, как и было велено. Сам Петр являлся народу то в костюме католического кардинала, то простого матроса. По улицам ходили люди, обряженные поляками, немцами, итальянцами эпохи Возрождения, были здесь капуцины, индусы, японцы, татары, всех не перечислишь.
Была составлена «Роспись компании машкарада», в которой подробно описали «неусыпную обитель». Ее составляли архимандрит в старинном костюме, от гвардии фендрих Афанасий Татищев, князь Ярославский, от гвардии фендрих Нелюбохтин со своей княгиней и со всей фамилией и синклитом; обитель сопровождала большая свита в разных духовных, арлекинских, нищенских и прочих старинных уборах. Надо полагать, что в какой-то условленный день вся эта публика должна была шествовать по улицам города, как на советской демонстрации. За «обителью» должен идти известный всем шут Семен Тургенев в костюме Нептуна, певчий Карпов, обряженный Бахусом, следом архиереи: митрополит Санкт-Петербургский, митрополит Кроншлотский и Котлинский, митрополит Псковский и Изборский, митрополит Сибирский и Тобольский… всего десять человек.
Далее следовали государыня во фряжеском уборе, тут же царевна Екатерина Ивановна и прочие дамы в гишпанских костюмах. В следующем «отделении» следовала княжна Прасковья Ивановна с тринадцатью дамами и девицами в «шкармуцких» платьях.
Но невинные радости княгини Екатерины Ивановны и княжны Прасковьи Ивановны были омрачены болезнью матери. Прасковья Федоровна умирала. Пятьдесят восемь лет, по нашим временам вовсе не запредельные годы, никто не назовет женщину до шестидесяти старухой, но в XVIII веке это уже критический возраст. Да и в письмах Прасковья Федоровна давно называла себя «старенькой бабушкой».
* * *
Осень в этом году выдалась суровая. Дожди залили город, ветер гнал воды в Неву. 2 октября случилось одно из сильнейших наводнений, вода затопила улицы города. Люди думали о том, как спасти имущество и не погибнуть в пучине. Ничего этого царица Прасковья уже не замечала. Кажется совсем недавно еще была бодра, и хватило сил отпраздновать день рождение дочери. 24 сентября княжне Прасковье Ивановне исполнилось двадцать девять лет. По этому случаю в доме был прием, на котором побывала императрица с дочерьми и весь двор. А потом вдруг силы оставили царицу, она стала таять на глазах. 8 октября дом на Васильевском острове посетил сам государь и пробыл у постели умирающей более двух часов.
Теперь в доме хозяйкой была Екатерина Ивановна. Здесь она стала и деловой, и собранной. В доме должен был быть порядок, надо было ободрить и поддержать умирающую и напомнить ей о христианском долге. Чтобы уйти из мира с чистой душой, надобно было всех простить и главное – примириться со средней дочерью герцогиней Анной. Ведь не придумки это, Екатерина Ивановна точно знала, что в минуту душевного смятения мать прокляла непокорную дочь. Прасковья Ивановна нашла в себе силы продиктовать письмо в Митаву. Вот оно: «Любезнейшая моя царевна Анна Ивановна! Понеже ныне болезни во мне отчасу умножились, и тако от оных стражду, что уже весьма и жизнь свою отчаяла, того для, сим моим письмом напоминаю Вам, чтобы Вы молились обо мне Господу Богу, а ежели его Творца моего, воля придет, что я от сего света отьиду, то не забывайте меня в поминовении.
Также слышала я от моей вселюбезнейшей невестушки, государыни Екатерины Алексеевны, что ты в великом сумнении и яко бы под запрещением – или паче реци, проклятием – от меня пребываешь, и в том ныне не сумневайся; все Вам для вышепомянутой Ея Величества, моей вселюбезнейшей государыни невестушки, отпускаю и прощаю Вас во всем, хотя в чем вы предо мной и погрешили. Впротчем, предав Вас в сохранение и милость Божию, остаюсь мать Ваша ц. Прасковья».
Вот такое письмо – торжественное, холодное, проще сказать, официальное, как документ. И не семейные дела царица в нем решает, а выполняет государственный долг. Попросила вселюбезнейшая невестка, так ради нее и прощу, а не попросила бы, так и осталась ты, непокорная дочь, навек с материнским проклятием. Известно также, что Прасковья Федоровна написала письмо и государыне, в котором отчиталась, простила-де негодницу Анну. Но видно не было в этом прощении подлинного душевного порыва и христианского смирения. Во всяком случае так считали люди – свидетели дальнейшей страшной судьбы любимой внучки Анны Леопольдовны и детей ее.
