В декабре 1697 года, когда герцогу Бургундскому было пятнадцать лет, состоялось его бракосочетание с Марией-Аделаидой Савойской, старшей дочерью Виктора-Амадея II и его жены Анны-Марии Орлеанской, — дочери Филиппа Орлеанского и его первой супруги Генриетты. Девочке в то время было всего лишь двенадцать лет. Со свадьбой можно было бы и подождать, но она была одним из пунктов тайного союза между Людовиком XIV и герцогом Савойским в Войне за пфальцское наследство.
Принцесса приехала во Францию за год до бракосочетания в октябре 1696 года и в начале ноября была принята королем, который сразу же проникся к ней самой искренней симпатией.
«У нее очень красивые и живые глаза; чудесные черные ресницы; очень ровный белый с розовым цвет лица; самые красивые, какие только бывают, светлые волосы; полные алые губы; крупные, не совсем ровные зубы; кисти рук очень хорошей формы, но типичного для этого возраста цвета. Она неловко делает реверанс и немножко похожа на итальянку; говорит она мало; она скорее мала, чем велика ростом, худенькая, как и подобает в одиннадцать лет; она совсем не смущается, когда ее рассматривают…» — писал его величество мадам де Ментенон из Монтаржи, куда поехал встречать юную принцессу.
А на следующий день в Фонтенбло состоялось знакомство невесты с женихом.
Чопорный герцог Бургундский дважды поцеловал ей руку, помог расположиться в карете, после чего они отправились в Версаль.
Король лично занимался воспитанием девочки. Мария-Аделаида посещала открытую в 1684 году мадам де Ментенон школу в Сен-Сире недалеко от Версаля. Вместе с его величеством она часто совершала прогулки, слушала хоровое пение в капелле и церковные проповеди. Вместе с придворными дамами она готовила пирожные в Менажери или удила рыбу в пруду Швейцарцев. Со своим женихом она встречалась раз в две недели в присутствии множества придворных, и постепенно эти встречи становились все более непринужденными, в конце концов будущим супругам было позволено танцевать друг с другом и вместе играть.
В декабре состоялась свадебная церемония, но она была чисто символической.
«После пышного обеда весь двор проводил новобрачных в их покои. По приказанию короля мужчины удалились, и принцесса разделась в присутствии дам, — пишет Жорж Ленотр, — рубашку ей подавала английская королева. Раздевшись в соседней комнате с помощью английского короля, принц возлег на ложе жены. Полог оставался раздвинут, и через несколько минут муж был уведен к себе».
По-настоящему осуществиться брак должен был только через два года, и до этого момента герцог Бургундский мог видеть свою жену только в присутствии третьего лица, беседовать с ней и сопровождать ее в церковь. Обоих супругов все это вполне устраивало.
Мария-Аделаида оказалась чрезвычайно обаятельной девочкой, при дворе ее любили все, и не только король, но даже чопорная мадам де Ментенон. А родной дед — Филипп Орлеанский — просто души в ней не чаял.
«Дряблые щеки, толстые губы, слишком выпуклый лоб, «нос, который ничего не говорит», — Мария-Аделаида, как видно не блещет красотой, но обладает удивительным обаянием и шармом, — пишет Ж.-К. Птифис. — Насмешливая болтливая прелестница искрится живым, необузданным весельем, что придаст ей вид маленькой шалуньи, решившей устроить праздник. Она прыгает с одного кресла на другое, сидит на коленях у короля или у госпожи де Ментенон. Она «обнимает их, целует, ласкает, беспокоит их, надоедает, роется в их столах, в бумагах и письмах, распечатывая и читая некоторые из них, несмотря ни на что…» — это свидетельство Сен-Симона. За столом она гримасничает, разделывает цыпленка руками, окуная пальцы в подливу, и фамильярничает со своим свекром. Король прощает ей все капризы и выходки, посмеиваясь над ее детской непринужденностью, которая отвлекает его от повседневных тяжелых забот и мыслей».
После того как в 1699 году брак принца и принцессы вступил в законную силу, они стали любящими супругами, несмотря на то, что имели совершенно несхожие характеры. Для них вполне верным оказалось утверждение, что противоположности сходятся.
Мария-Аделаида была веселой резвушкой и вела жизнь, состоящую исключительно из удовольствий. Герцог Бургундский был строг и вечно погружен в размышления о смысле бытия, читал Платона, много и истово молился, прося Господа наставить его на истинный путь, и готовился к великим свершениям. Любимым развлечением принца было написание диссертации, одно название которой говорит о многом: «О значении, приданном Константинопольским собором слову «филиокве»».
Однажды в беседе с королем Мария-Аделаида заметила, что если бы она внезапно умерла и затем воскресла, то нашла бы своего мужа вторично женатым на монашке.
Непонятно, каким образом это сочеталось, но, несмотря на всю свою серьезность, герцог Бургундский был нежным и романтичным супругом. «Находясь в разлуке, он всегда упрекал себя за нетерпение, с каким стремился к ней, и старался победить чрезмерность своих чувств, — пишет Жорж Ленотр. — Он посылал ей нежнейшие письма и, выдавив из пальца капельку крови, рисовал пылающее сердце с именем Марии-Аделаиды. В ответ она писала такими же чернилами, но обмакивала свое перо в кровь, извлеченную из пальца придворной дамы мадам де Магон. А наивный влюбленный муж покрывал эти письмена, один вид которых «приводил в смятение его разум», пылкими поцелуями».
Этой милой супружеской парс, к сожалению, не суждено было жить долго и счастливо, а умерли они почти одновременно, — с разницей всего лишь в шесть дней. От кори, которой заразилась сначала Мария-Аделаида, а потом и герцог Бургундский… Мария-Аделаида умерла 12 февраля, а ее муж — 18 февраля 1712 года.
В этом браке родилось трое детей. Все трое — мальчики, и все трое были названы Людовиками, словно супруги предчувствовали, что выживет только один из них. Так и произошло. Первый Людовик, герцог Бретонский, не прожил и года. Второй — прелестный пятилетний малыш — умер от кори почти одновременно с родителями 8 марта 1712 года.
И 17 марта Лизелотта Пфальцская написала в дневнике: «Вчера меня заставила плакать маленькая собачка дофина. Бедное животное взошло на возвышение в домовой церкви (Версаля) и начало искать своего хозяина в том месте, где он, молясь, последний раз становился на колени». 24-го она записала: «В святая святых (то есть в кабинете короля) много говорили о прошлых делах, но ни слова не сказали о настоящих — ни о войне, ни о мире. Больше не говорят ни о трех наследниках, ни о герцогине из страха напомнить о них королю. Как только он начинает об этом говорить, я перевожу разговор на другую тему и делаю так, как будто я не расслышала».
И только третьего Людовика, которому в то время едва исполнилось два года, чудом удалось спасти.
Все произошедшее было настолько неожиданно и ужасно, что ослепленный горем король заподозрил злой умысел и счел, что его внука, его супругу и их сына отравили… И его гневный взор обратился на того, кому это могло быть выгодно. На Филиппа II, герцога Орлеанского, амбициозного молодого человека, которому когда-то, — вот сейчас это и припомнили! — предрекали корону. Филипп был оскорблен подобным подозрением до глубины души и сам предложил его величеству отправить его в Бастилию, раз уж тот подозревает его в столь ужасных злодеяниях. Но никаких доказательств у Людовика не было, да и, поразмыслив более трезво, он отказался от обвинений. В смерти его любимого внука и его супруги можно было винить скорее врачей, которые, не умея предпринять ничего полезного, изображали бурную деятельность, бесконечно устраивая больным кровопускания и давая им рвотное. То что самый младший ребенок был спасен — заслуга его гувернантки, мадам де Вантадур, отказавшейся подчиняться предписанием докторов. Эта женщина спасла французский престол от смены династии. Она сохранила в живых единственного оставшегося в живых наследника Людовика XIV — будущего короля Людовика XV.
