Я слышала его шипящее «плииз!» и «донт». Джаис ответил громко и певуче:
— Оу кей! — и хотел уже по-хамски захлопнуть дверь перед самым носом у моего скандального мужа, когда я вышла из комнаты.
— Это мой муж, — сказала я Джаису извиняющимся тоном.
Надо отдать Чургулии должное — мне он не сказал ни слова. Хотя мог бы, конечно. Только лицо его сильно побледнело. Я кивнула соседу на прощание и вышла, чтобы вернуться в свою квартиру. Я еще слышала шаги моего мужа на лестнице. Но когда я подошла к двери, она была закрыта.
Я позвонила. Но он мне не открыл. И как мне теперь объяснять ему, что я просто зашла попросить, чтобы сосед сделал музыку потише?
Репутация бездельницы, эгоистки и предательницы подкреплялась помимо моей воли. Мне надо было все ему объяснить.
Я забарабанила в дверь кулаками.
— Я работаю! — гаркнул на меня Чургулия.
— Открой! Мне надо войти! — попыталась диктаторским тоном потребовать я. Но потом сделала над собой усилие и сказала тихо: — Не сходи с ума, Чургулия! Пусти меня, пожалуйста. Слышишь?
Дверь отворилась. Он опять на меня не смотрел. И молча вернулся к работе. Теперь он повернул мольберт так, что увидеть я не могла ничего. Скольких же нервов стоили нам наши отношения!
— Я как раз зашла к нему сказать, чтобы он не мешал тебе работать своей музыкой, — сказала в пустоту.
Ответа я не ждала. Я привыкла к его молчанию. А потому даже удивилась, когда он металлическим голосом произнес:
— Меня абсолютно не волнует, как ты там оказалась. Главное, чтобы ты не стояла у меня за спиной.
* * *
Мне все время хотелось есть. Но мы экономили.
Деньги за портрет Эвелин и за пару питерских заготовок пошли вход. Мы решили остаться еще на месяц. Чургулия без остановки работал. Я боялась ему сказать, что получается у него что-то не то. Он совершенно не умел работать быстро. Он начинал халтурить. А халтурщиков здесь хватало своих. Его же талант заключался в поразительной тщательности деталей, мельчайших мазках цвета, фотографической четкости изображения. Он был прекрасным портретистом. Но для портретов ему нужны были живые модели. Рисовать меня снова он категорически отказался. А потому пытался уйти от любимого жанра и малевал какие-то непонятные пейзажи и абстракцию. Он пытался подстроиться под требования рынка. И получалось у него плохо. Как-то нарочито коммерчески.
Рисуя же на улице угольком присевших на полчасика девушек, он разменивался по мелочам. Правда, так нам иногда удавалось заработать на ужин. Я соблазняла его ресторанчиком. Откладывать двадцать долларов казалось мне полным скупердяйством.
Уличными портретами мы перебивались. Но Чургулия был одержим идеей серьезной картины. Он хотел всего сразу. Уж если продавать, то за немалую сумму. Да так, чтобы его имя узнали. Однако в приличный салон нести пока было нечего. Силы уходили на ежедневный заработок на улице.
А из туристского района Фишерменворф, где поток праздной публики был самым плотным, нас погнали наши же соотечественники. До сих пор не могу вспоминать об этом спокойно.
Чургулия драться не умел. А потому всеми силами пытался драки избежать. Но покорность его вызвала во мне бурю протеста. Какие-то оборзевшие русские художнички, оказывается, заняли место первыми. И теперь на правах хозяев пытались потребовать с нас мзду. «Ребята, денег пока что нет!» — миролюбиво сказал им Чургулия. «Значит, поделись девчонкой!» — нагло ответил ему обкурившийся травки длинноволосый помятый мужик. «Она не моя. А делиться я могу только тем, что имею», — ответил мой муж-пацифист. От такого ответа ноги мои сделались ватными. Потому что внезапно я почувствовала себя совершенно незащищенной. И увидела, как плотоядные взгляды скользнули по моей слишком обтягивающей прелести футболочке.
Ей-богу, я предпочла бы, чтобы Чургулия защищал меня как-нибудь более традиционно. Даже если бы он получил по голове, которой он работает. На обратной дороге я не преминула ему об этом сообщить. Но Чургулия как обычно меня не понял. Он сказал мне, что я законченная эгоистка. И думаю только о себе. Что если он не воин, как Ахилл, значит, он должен быть хитрым, как Одиссей. Я только поморщилась от его высокопарных слов.
Да. Мы убрались оттуда подобру-поздорову. Без крови. Без потерянных денег. И без заработанных. Но свою незащищенность в присутствии мужа я не забуду ему никогда.
Тот вечер стал для меня памятным и еще по одной причине. Оба, расстроившиеся и униженные, мы возвращались как обычно пешком. И мне вдруг разом все надоело. Мне захотелось обычной вареной картошки с селедкой, общества любимых и понятных друзей, питерской промозглой осени и уверенности в завтрашнем дне. Боже! Как мне этого захотелось! И я повернулась к Чургулии, простив ему в эту минуту все досадные ошибки в наших непростых отношениях, и задушевно сказала:
— Поехали домой, Маврик! Не надо нам этой Америки! Давай поскорее вернемся! — Я молитвенно сложила на груди руки и смотрела на Чургулию, как на чудотворца. — Пожалуйста! Я так хочу домой… К маме.
— Это невозможно! — спокойно ответил он мне. Его золотые ресницы неторопливо опустились и поднялись опять. Он смотрел на меня с сожалением. — Обратные билеты пропали, Ева. Денег за билеты с фиксированной датой не возвращают. Ты разве не знала?
— Что? — я остановилась и посмотрела на него так, как если бы он признался, что он мой брат. Наверное, в этот момент я была не слишком хороша собой. Потому что в его взгляде промелькнула оскорбительная жалость. Глупенькой женщина, конечно, имеет право быть. Но полной дурой, пожалуй, это слишком. И я вдруг увидела себя стороны его глазами, маленькая дурочка, которая ничем не может ему помочь. Только мешает. Абсолютно ничего не сечет в делах, хочет развлекаться, покупать вещички, ужинать морепродуктами в ресторанах за тридцать долларов вместо скромного экспресс-супчика за десять центов. При этом он работает с утра до ночи и знает, что обратной дороги нет!
Он это знал с самого начала. И ничего не говорил. А я вела себя как полная никчемная дура! Вместо того, чтобы злиться на его легкомысленное решение, я стала ругать себя. Впрочем, рядом с Чургулией это происходило со мной постоянно. Мне стало ужасно стыдно. Я вспомнила, как на прошлой неделе мы поссорились потому, что я хотела купить себе одни чудесные и недорогие туфли на высоченном каблуке. А Чургулия отказал. И накупил спагетти, бананов и бутылку кетчупа. Я ужин готовить отказалась и не разговаривала с ним весь вечер. Или это он не разговаривал со мной… Определить точно мне не удалось.
— И что же нам теперь делать? — спросила я убитым голосом. Земля уходила у меня из-под ног.
— У нас только один путь — заработать денег! — отрезал Чургулия, небрежно засунул руки в карманы и побрел вперед, не оглядываясь на меня.
А что на меня оглядываться? Естественно, я семенила следом.
На следующее утро я объявила Америке войну, впервые надев на себя черный пиджачок Эвелин. Чургулия покривился. Гордость никак не позволяла ему понять, как можно донашивать чужие вещи.
