Эвелин в алой асимметричной тунике поверх белых лосин и с крупными бриллиантами в ушах перебегала с сияющей улыбкой от одной компании к другой. Ее блестящие, как рояль, черные волосы были уложены в высокий валик. Странно, что она совсем не боялась этой прической еще больше исказить пропорции грушевидного лица. Или это только мой художественный вкус страдал от такого искажения. Впрочем, на мой взгляд лицо американской нации было вообще неправильным. Красивые лица встречались здесь редко. А если встречались, то принадлежали не выходцам из Европы. Красотой меня сразу поразили афро-американки и латинос.
Новые впечатления слегка скрашивали мое самочувствие, и, когда мне приходилось поддерживать светский разговор, я забывала о своих печалях. Когда Эвелин подошла ко мне, я решила сразу что-нибудь сказать. Так мне легче было контролировать ситуацию. Если я задавала тему, потом можно было хоть понять, о чем идет речь. Если же начинали спрашивать меня, я все время боялась, что неправильно пойму. Чем сильнее болела голова, тем слабее становился мой английский. А потому я сразу спросила у Эвелин:
— Эвелин, а картина моего мужа? Где она сейчас? — И видя, что она не сразу поняла, о чем это я, уточнила: — Та, которую купил Эрик?
— А-а-а! Достоевски! Эрик подарил ее одному приятелю. Он без ума от Достоевски. Собирает все, что с ним связано. И картина твоего мужа ему очень понравилась! Но я должна тебе сказать, что в жизни ты нравишься мне гораздо больше! Очень красивая! Очень! — И Эвелин с восторгом меня приобняла. — Ты еще не познакомилась с Дэнисом? Давай я тебя познакомлю. Он тоже из России. Танцовщик. И наш большой друг. Он очень талантливый! Очень!
Эвелин была очень эмоциональна. Сказывалась ее южная кровь и полнейшее благополучие. Иногда мне казалось, что она сознательно играет роль восторженной дурочки, так она хлопала глазами и восхищалась всем подряд. Именно поэтому я постаралась погасить в себе излишний восторг по поводу ее оценки моей красоты. Судя по ее реакции на окружающих, это тоже было из разряда резких преувеличений.
Эвелин пропала, и через минуту я увидела, как она направляется к моему диванчику, таща за руку какого-то длинноволосого светлого парнишку с характерной пластикой профессионала в области движения. Плечи развернуты, спина прямая, ноги идут не коленями, а бедром. Лицо его не представляло собой ничего интересного. Так… На первый взгляд ничем не примечательные бледные черты. Или, может, мне так показалось, потому что он явно проигрывал рядом со смуглой чернобровой Эвелин.
— Это Дэнис Лиховски! — Она сделала ударение на первом слоге. — Он танцует принца в «Лебедином озере»! Все сходят по нему с ума. А это Ева! — Она подхватила Дениса под локоток, прижалась к нему и положив головку к нему на плечо, чтобы видеть меня как бы его глазами, сказала: — Помнишь, портрет, который Эрик привез из России? Это она! Ну, поговорите по-русски. Я хочу послушать!
— Привет! — сказал Денис, тряхнув стильной блондинистой челкой и протянул мне крепкую руку. — Ну как тебе здесь?
— Здорово! — ответила я, почувствовав, что из-за плохого самочувствия улыбаюсь на американский манер. Эвелин восторженно переводила взгляд с меня на него, как умный спаниель нашего соседа Грищука. Мне ужасно мешало то, что она слушает. Из-за этого я тоже слышала себя со стороны. И каждая фраза казалась сказанной с той же интонацией, с которой говорит за кадром переводчик на видеокассете. — Правда, мы только вчера прилетели. А ты правда принца танцуешь?
— Правда. Приходи, — легко и как-то по-родственному просто сказал он. — Посмотришь. Я тебе билет достану. Я уже год здесь живу. Фу ты, какой год! Скоро уже полтора будет!
Эвелин сделала глазами восторженный пируэт. Покивала головой с выражением: «Что за язык! Вот это да!». И погладив каждого по плечу, удалилась ворковать дальше.
— А ты откуда? — спросила я с искренним любопытством. Был в его речи какой-то приятный говорок.
— Из Киева, — улыбнулся он простодушно.
— Я так и подумала, — ответила я, удовлетворенно кивнув. — У меня бабушка из Киева. До войны там жила. У нее речь на твою похожа. Интонации. Так детством повеяло…
— А, понятно, — ответил он, с любопытством меня разглядывая. — Чего у тебя бокал-то пустой? Тебе чего налить? Мартини со льдом хочешь? Или чего покрепче? — У Дениса имелся настоящий талант ненапряжного общения. А потому я немного расслабилась после разговоров по-английски.
— Знаешь… Мне чего-то нехорошо, — сказала я и тут же почувствовала, что забытые за новым знакомством симптомы настойчиво возвращаются. — Со льдом точно не надо. А покрепче, боюсь, развезет. Я еще по-нашему времени живу. У меня ночь.
— Разница во времени — вещь жестокая. Но ты не бойся, дня через четыре пройдет. Потом, правда, то же самое дома начнется. Но текилочки выпить тебе не помешает. Вот увидишь. Подожди. Я сейчас.
Денис был примерно моего возраста. И роста был такого же, как я. Ну ладно, так и быть, чуть выше. Но двадцать лет для женщины и для мужчины — это совершенно разные вещи. Я чувствовала себя опытной женщиной. А он был совсем мальчишкой. Голубые глаза, светлая девичья кожа. Такое впечатление, что он еще никогда не брился. Только шея была не мальчишеская, мощная с кадыком. Тело, привыкшее к недетским нагрузкам, давно обогнало в развитии юношеское лицо.
Он отошел в другой конец комнаты, к столику. А я смотрела ему вслед. За несколько минут общения лицо его перестало казаться мне неинтересным. С помощью четко очерченной нижней челюсти и занавешенных волосами глаз на сцене он вполне мог пускать пыль в глаза. Издали все это выглядело очень романтично. Больше всего он напоминал мне трубадура из мультфильма «Бременские музыканты».
— Да, мужа-то твоего взяли в оборот. Он безнадежно занят. Уж если Маша Арчер сядет на ухо — пиши пропало. — Денис вернулся с одним бокалом. Протянул его мне. Я с удивлением смотрела на кромку бокала. Она вся была в налипшей крупной соли. А сбоку красовался полумесяц лимона. — А муж тебя ревновать не будет?
— Да он даже не знает, где я и что со мной, — дурным от обиды голосом рявкнула я. И я тут же пожалела об этом. Что я думаю по этому поводу, никого не касается. Тем более совершенно незнакомого человека. Не люблю никому жаловаться. Всегда получается, что поддавшись чувствам, говоришь лишние вещи. А потом, когда все уже нормально, кто-то возьмет да и подойдет к тебе с сочувствующим видом. И уже вовсе не тот, кому ты сболтнула лишнее. Ведь ты же не предупреждала, что твои слова — это секрет. Именно поэтому я давно перестала жаловаться на нюансы супружеской жизни подругам. Поверенным в мои дела оставался только Гришка. Он обладал удивительным качеством — был могилой моих исповедей. Скорее всего, просто напрочь все забывал. А потому не в силах был передать дальше. Но где он, Гришка?
— Да брось… Вон он у тебя орел какой! Маше Арчер лапши на уши сейчас навешает, и будете вы жить долго и счастливо. Знаешь, анекдот такой есть: «У нас все решает папа. А кто будет папой, решает мама». Не злись, ну!
Мне стало стыдно, что он еще меня и уговаривает. Каким-то он оказался уж слишком заботливым и проницательным. Этого я совсем не ожидала от такого мальчика. Только с анекдотом я не очень поняла. Тут был какой-то намек. Или как?
