Тем не менее Америка встретила меня жестким языковым барьером. Мой школьный английский оказался вообще каким-то посторонним языком. А потому первые часы моего знакомства с сэром Эриком Хойзингтоном я предпочитала улыбаться и мелко кивать головой. Мне это было выгодно по многим причинам. Для начала откровенно прячась за Чургулию и самоустранившись из светской беседы, взамен я получила возможность хорошенько рассмотреть сэра Хойзингтона.
И чего меня Гришка им пугал? После Феди Личенко меня так просто не напугаешь.
Хойзингтон был слегка староват. Это правда. И зубы у него были не настоящие. Они так белели и были такими крупными, что он вынужден был все время говорить и улыбаться. Просто потому, что сомкнуть челюсти и закрыть рот элементарно не мог.
При нашем знакомстве в аэропорту он смачно чмокнул меня в обе щеки. И я ощутила целый букет ароматов — туалетной воды, мятной жвачки и старости, находящейся под постоянным контролем врачей. От молодых мужиков так не пахнет. А может, это и не запах вовсе. А увядающая энергетика.
Благородное серебро его прядей обрамляло кирпичное месиво лица. Седые волосы были единственным украшением Хойзингтона, не считая платиновых часов «Роллекс». Глаза у него были из другого набора, как японские батарейки у китайского плеера — серые, мозаичные. И я никак не могла отделаться от мысли, что его лицо, сляпанное, как песочный замок, — маска, которую он натянул перед нашим приездом, как Фантомас. И только глаза в прорезях настоящие.
В то время я в легковых машинах еще не разбиралась. И не знала, как называлось его авто. Но раньше мне никогда на таком ездить не приходилось. В середине девяностых таких машин на улицах нашего города, кажется, еще не было.
Все это я успела разглядеть, когда мы сели в машину и помчались по трассе, гладкой, как паркет в Эрмитаже. Когда же мы въехали в Сан-Франциско, о существовании Хойзингтона я напрочь забыла.
Это была Америка. И своим видом она меня не разочаровала.
Небо было уже ярко-синим. Окна маленьких разноцветных домов горели уютным желтым светом. Все вокруг казалось слишком ярким. Даже горящие габаритные огни машин впереди были цветными — желто-оранжево-красными.
Я мечтала о том, чтобы мы остановились перед одним из таких домов. Я была совершенно уверена, что у Хойзингтона наверняка имеется свой особняк. Но мы благополучно миновали улицы с частными домами и въехали в даун-таун, центральный район города, сплошь состоящий из небоскребов. Наши четырнадцатиэтажные высотные дома на Гражданке, которые я привыкла воспринимать всерьез, сразу показались сараями на краю деревеньки Пустошки.
В одном из таких домов, рядом со знаменитым небоскребом-пирамидой, и проживал Хойзингтон. Мы поднялись на бесшумном скоростном лифте на самый последний этаж. Ноги наши утопали в ворсистом, как газон, абрикосовом ковре. Апартаменты Хойзингтона занимали этаж целиком. А на крыше был бассейн, джакузи и маленький сад. Из лифта вышли прямо в просторную гостиную, поразившую меня непрерывным газоном ковра и непривычно белыми стенами.
Навстречу нам с белоснежной улыбкой вышла эффектная красотка мексиканских кровей в облегающих черных брючках и черной маечке. Она шла прямо ко мне, источала флюиды гостеприимства и тянула ручку для рукопожатия.
— Моя жена Эвелин, — с гордостью представил ее Хойзингтон. А потом повернулся к нам и, указав на нас рукой, сказал: — Эвелин — это Ева и Гэбриэл. Я говорил тебе, это очень талантливый русский художник.
— Найс ту мит ю, — хором сказали я и Гэбриэл.
Это имя очень ему шло. И я еще раз повторила про себя: я и Гэбриэл. Недурно. А главное неспроста. Еще моя любимая Эльга Карловна предупреждала, что на другом конце света в силу вступает другой гороскоп. Все судьбоносные аспекты и дома меняют свое привычное положение. В другой стране нас может ждать совершенно другая судьба. А другая судьба требует другого имени. Мой Мавр его только что получил. Значит, все у нас сложится. Все получится.
Эвелин обдала меня облаком незнакомого парфюма. Она пожала мне руку, приобняла за плечо, дважды поцеловала и опять взяла за ручку, как неразумное дитя. Комплексов по поводу телесных проявлений симпатии у нее явно не наблюдалось. То же самое она проделала с Чургулией. Я внутренне посмеивалась. Терпи, казак, — атаманом будешь. От меня-то всегда при людях отбрыкивался.
У Эвелин были близко посаженные, но очень красивые глаза — черные, как уголья, с густыми закрученными ресницами, похожими на часовые стрелки. Но в целом лицо было неправильным, длинный рот еле умещался на отпущенной ему площади. Ради него природа и так пошла на уступки, сделав нижнюю часть лица гораздо шире верхней. Зато неправильность пропорций возмещалась сияющей улыбкой от уха до уха. Эвелин была раза в два моложе мужа. Ей было чуть за тридцать. Она сразу показалась мне очень симпатичной, теплой, гостеприимной и способной понять решительно все, что я скажу.
Когда она вышла, чтобы принести нам выпить, я впервые подошла к широкому окну. И у меня подкосились ноги. Взбитые сливки Америки белыми облачками парили между верхушками небоскребов. Город был далеко внизу. Я села на стул и вцепилась в него руками. Я ли это желала — погулять по питерским крышам, мечтая у окна мастерской Чургулии?
Я не знала, что боюсь высоты, потому что толком не знала, что же такое высота.
Шок пробил брешь в языковом барьере, и в нечленораздельном потоке американской речи я вдруг четко уловила знакомые формы и словосочетания. Количество перешло в качество. И я отважно набросилась на Хойзингтона с волнующими меня вопросами.
— Скажите, мистер Хойзингтон, почему вы живете не в отдельном доме, а на такой высоте? Вам не страшно? — спросила я его.
— Страшно должно быть тем, кто живет внизу! — он указал вниз, видимо, еще не веря, что я действительно говорю по-английски и довольно прилично. — Когда я был молод, я пережил ужасное землетрясение. Вы, наверное, знаете, что Сан-Франциско находится в сейсмически опасной части планеты. Страх этот остался со мной навсегда. Но не бойтесь! Мой друг архитектор сказал мне однажды — даже если весь Сан-Франциско будет лежать в руинах, этот дом и пирамида останутся стоять. Он точно знает, что они укреплены по суперсовременному проекту. Поэтому я продал свой дом и перебрался сюда. Здесь я чувствую себя в полной безопасности! А к высоте, Ева, вы скоро привыкнете.
Он закончил свою речь и, на мгновение замерев, блеснул улыбкой, как будто сфотографировал меня со вспышкой.
— И еще — не называйте меня мистер Хойзингтон. Называйте меня просто Эрик. Так я чувствую себя гораздо моложе. Тем более когда ко мне обращается такая красивая женщина. — И он сфотографировал меня еще раз.
Я чуть не сказала ему в ответ: «Хорошо, мистер Хойзингтон». Как в старом советском фильме, герой которого говорил раскосой аборигенке: «Не называй меня “чужой человек”». А она кротко отвечала, уперев глаза в пол: «Хорошо, чужой человек».
Наконец Эвелин проводила нас в нашу розовую игрушечную комнату и оставила одних отдохнуть после дороги. Первым делом я заглянула в ванную, войти в которую можно было только из нашей комнаты. И ослепла от нереальной красоты и яркого света.
