С большим трудом переносила она наше очень редкое стояние в углу или на коленях, а уж если бывало заметит, что нас — не дай Бог! — посечь собрались — не прогневайтесь! Будь это мама или папа, няня Наста без церемоний нас отымет, не даст.
С мамой-то она совсем не церемонилась.
— Это что ты выдумала? — прикрикивала она на нее в этих редких оказиях. — Мать твоя тебя вырастила, я тебя вынянчила, и ни одна из нас тебя пальцем не тронула! А ты своих детей сечь! Нет, матушка! Я тебя николи не била и твоих детей тебе не дам бить! Не взыщи, сударыня. Детей надо брать лаской да уговором, а не пинками да шлепками… Шлепков-то поди каждый сумеет надавать, а от матери родной не того детям нужно».
Но обычно в физических наказаниях детей не видели чего-то экстраординарного. Сестра Пушкина пишет своему мужу: «Александр дает розги своему мальчику, которому только два года; он также тузит свою Машу (дочь), впрочем, он нежный отец». Наталья Николаевна, уже овдовев, вспоминает: «Пушкин был строгий отец, фаворитом его был сын, а с дочерью Машей, большой крикуньей, часто и прилежно употреблял розгу».
Так же распространены были запреты, долженствующие воспитывать терпение и скромность. Отрывок из письма Пушкина: «Вот тебе анекдот о моем Сашке. Ему запрещают (не знаю, зачем) просить, чего ему хочется. На днях говорит он своей тетке: Азя! дай мне чаю: я просить не буду».
А вот что пишет Марина Цветаева: «Главное же — то, что я потом делала с собой всю жизнь — не давали потому, что очень хотелось. Как колбасы, на которую стоило нам только взглянуть, чтобы заведомо не получить. Права на просьбу в нашем доме не было. Даже на просьбу глаз. Никогда не забуду, впрочем, единственного — потому и не забыла! — небывалого случая просьбы моей четырехлетней сестры — матери, печатными буквами во весь лист рисовальной бумаги (рисовать — дозволялось). — Мама! Сухих плодов, пожаласта! — просьбы, безмолвно подсунутой ей под дверь запертого кабинета. Умиленная то ли орфографией, то ли карамзинским звучанием (сухие плоды), то ли точностью перевода с французского (fruits secs), а скорее всего не умиленная, а потрясенная неслыханностью дерзания — как-то сробевши — мать — „плоды“ — дала. И дала не только просительнице (любимице), но всем: нелюбимице — мне и лодырю-брату. Как сейчас помню: сухие груши. По половинке (половинки) на жаждущего…»
Игрушки
Когда ребенок начинал ходить и приучался пользоваться горшком, на мальчиков надевали короткие рубашечки и панталончики, на девочек — легкие муслиновые платья. Самыми распространенными игрушками у девочек были куклы, кукольная мебель, кукольный домик. Из спортивных игрушек было широко распространено серсо.
Вот как выглядел кукольный домик маленькой Веры (будущей Веры Петровны Желиховской), сделанный ее родителями и подаренный ей на день рождения.
«Я и рассказать не могу, как обрадовалась!
Для меня тут был большой кукольный дом с тремя или четырьмя комнатами, меблированными и украшенными очень красиво. Папа с мамой неделю его оклеивали и убирали гостиную, спальню и кухню. Над ним была красная, высокая, как следует, крыша с трубами, в комнатах сидели и стояли разные куклы.
Меня особенно занял лакей-араб в красной куртке, который подавал на подносе чай барыне, сидевшей на диване. Мама отлично сделала этого араба, она ему вышила красные губы, белые глаза с черными бисеринками вместо зрачков, а из шерсти черные курчавые волосы.
Другие куклы тоже были все маминой работы и очень нарядно одеты.
Я заглядывала на них через двери и окошки, удивляясь, как это их могли там рассадить? Когда папа, подойдя, приподнял немного крышу и опустил всю переднюю стену моего дома, так что он сразу открылся сверху и с главного фасада».
Мальчики играли с мячом, катали обручи, прыгали через скакалку, играли в крикет и бадминтон.
В 1830 году вошли в моду панталоны для девочек, в результате чего девочки освоили скакалку, а мальчики отказались от нее, как от «девчоночьей игры».
Во второй половине века появились фабрично изготовленные куклы (их привозили из Франции и Германии), кукольная мебель, посуда. В продаже имелись также игрушки из фарфора и бумаги. Во второй половине XIX века чрезвычайной популярностью пользовались фарфоровые младенцы. Их даже рекомендовали авторы трактатов по воспитанию как средство пропаганды повышения рождаемости. Тем не менее далеко не все девочки называли любимой игрушкой куклу. Среди других ответов были мяч, обруч, скакалка. В то же время мальчики могли играть с куклами, шить для них лоскутные одеяла и т. д. Мальчик и его кукла являлись героями некоторых детских книг.
Детская комната в петербургском доме
О своих детских игрушках вспоминает Татьяна Сухотина-Толстая: «Папа был против всяких дорогих игрушек, и в первое время нашего детства мама сама нам их мастерила. Раз она сделала нам куклу-негра, которого мы очень любили. Он был сделан весь из черного коленкора, белки глаз были из белого полотна, волосы из черной мерлушки, а красные губы из кусочка красной фланели.
Одевался папа всегда в серую фланелевую блузу и надевал европейское платье только тогда, когда ездил в Москву. Меня, так же как и мальчиков, папа просил одевать в такую же блузу.
Но мало-помалу мама ввела свои порядки. Сначала она упросила папа позволить сделать для нас елку. „Я Сереже подарю только одну лошадку, — просила она. — А Тане только одну куклу“.
Кукольный домик
Потом на елку понемногу стало прибавляться большее количество подарков, и серая блуза была заменена более разнообразными и нарядными платьями. И понемногу пошла наша жизнь так, как шла жизнь у всех помещиков нашего круга»…
Марина Цветаева в своих воспоминаниях приводит такой диалог с матерью:
«— Тебе какая кукла больше нравится: тетина нюрнбергская или крестника парижская?
— Парижская.
— Почему?
— Потому что у нее глаза страстные.
Мать, угрожающе:
— Что-о-о?
— Я, — спохватываясь: — Я хотела сказать: страшные.
Мать, еще более угрожающе:
— То-то же!»
Она же вспоминает об игрушках, которые продавались на Вербном базаре:
«Мне было девять лет, у меня было воспаление легких, и была Верба.
„Что тебе принести, Муся, с Вербы?“ — мать, уже одетая к выходу, в неровном обрамлении — новой гимназической шинелью еще удлиненного Андрюши и — моей прошлогодней, ей — до полу, шубой — еще умаленной Аси.
