— Чего жалеть? У старика внуков и так много. Только забота. Ни тебе работать, ни что. Только связа одна.
Ответ этот показался Дарье Александровне отвратителен, несмотря на добродушную миловидность молодайки, но теперь она невольно вспомнила эти слова. В этих цинических словах была и доля правды.
„Да и вообще, — думала Дарья Александровна, оглянувшись на всю свою жизнь за эти пятнадцать лет замужества, — беременность, тошнота, тупость ума, равнодушие ко всему и, главное, безобразие. Кити, молоденькая, хорошенькая Кити, и та так подурнела, а я беременная делаюсь безобразна, я знаю. Роды, страдания, безобразные страдания, эта последняя минута… потом кормление, эти бессонные ночи, эти боли страшные…“
Дарья Александровна вздрогнула от одного воспоминания о боли треснувших сосков, которую она испытывала почти с каждым ребенком. „Потом болезни детей, этот страх вечный; потом воспитание, гадкие наклонности (она вспомнила преступление маленькой Маши в малине), ученье, латынь — все это так непонятно и трудно. И сверх всего — смерть этих же детей“. И опять в воображении ее возникло вечно гнетущее ее материнское сердце жестокое воспоминание смерти последнего, грудного мальчика, умершего крупом, его похороны, всеобщее равнодушие пред этим маленьким розовым гробиком и своя разрывающая сердце одинокая боль пред бледным лобиком с вьющимися височками, пред раскрытым и удивленным ротиком, видневшимся из гроба в ту минуту, как его закрывали розовою крышечкой с галунным крестом.
„И все это зачем? Что ж будет из всего этого? То, что я, не имея ни минуты покоя, то беременная, то кормящая, вечно сердитая, ворчливая, сама измученная и других мучающая, противная мужу, проживу свою жизнь, и вырастут несчастные, дурно воспитанные и нищие дети. И теперь, если бы не лето у Левиных, я не знаю, как бы мы прожили. Разумеется, Костя и Кити так деликатны, что нам незаметно; но это не может продолжаться. Пойдут у них дети, им нельзя будет помогать нам; они и теперь стеснены. Что ж, папа, который себе почти ничего не оставил, будет помогать? Так что и вывести детей я не могу сама, а разве с помощью других, с унижением. Ну, да если предположим самое счастливое: дети не будут больше умирать, и я кое-как воспитаю их. В самом лучшем случае они только не будут негодяи. Вот все, чего я могу желать. Из-за всего этого сколько мучений, трудов… Загублена вся жизнь!“ Ей опять вспомнилось то, что сказала молодайка, и опять ей гадко было вспомнить про это; но она не могла не согласиться, что в этих словах была и доля грубой правды».
Но еще грустнее звучит шуточная запись, сделанная Толстым в Ясной Поляне. Перечисляя идеалы обитателей имения, Лев Толстой пишет: «Идеалы Софии Андреевны: Сенека. Иметь 150 малышей, которые никогда бы не становились большими» (интересно, что наряду со 150 младенцами он упоминает имя знаменитого римского философа-стоика). В другом шуточном памфлете «От кого что родится» мы читаем: «А что же от мама? Да, от нее суета, обеды, завтраки, большие и малые дети, платья им на рост и бабы больные у крыльца». Разумеется, рождение и взросление детей для любящих супругов и родителей было счастьем. Но это счастье редко оказывалось безоблачным.
Младенчество
«— Жив! Жив! Да еще мальчик! Не беспокойтесь! — услыхал Левин голос Лизаветы Петровны, шлепавшей дрожавшею рукой спину ребенка».
Таким образом, если бы маленький Митя Левин мог понимать человеческий язык, он бы в первые минуты жизни узнал, что родиться мальчиком — это везение.
Этот факт очень хорошо поняла, буквально всосала с молоком матери Надежда Дурова. Вот что она пишет об обстоятельствах своего рождения: «Мать моя страстно желала иметь сына и во все продолжение беременности своей занималась самыми обольстительными мечтами; она говорила: „У меня родится сын, прекрасный, как амур! Я дам ему имя Модест; сама буду кормить, сама воспитывать, учить, и мой сын, мой милый Модест будет утехою всей жизни моей…“ Так мечтала мать моя; но приближалось время, и муки, предшествовавшие моему рождению, удивили матушку самым неприятным образом; они не имели места в мечтах ее и произвели на нее первое невыгодное для меня впечатление. Надобно было позвать акушера, который нашел нужным пустить кровь; мать моя чрезвычайно испугалась этого, но делать нечего, должно было покориться необходимости. Кровь пустили, и вскоре после этого явилась на свет я, бедное существо, появление которого разрушило все мечты и ниспровергнуло все надежды матери.
„Подайте мне дитя мое!“ — сказала мать моя, как только оправилась несколько от боли и страха. Дитя принесли и положили ей на колени. Но, увы! Это не сын, прекрасный, как амур! Это дочь, и дочь-богатырь!! Я была необыкновенной величины, имела густые черные волосы и громко кричала. Мать толкнула меня с коленей и отвернулась к стене.
Через несколько дней маменька выздоровела и, уступая советам полковых дам, своих приятельниц, решилась сама кормить меня. Они говорили ей, что мать, которая кормит грудью свое дитя, через это самое начинает любить его. Меня принесли; мать взяла меня из рук женщины, положила к груди и давала мне сосать ее; но, видно, я чувствовала, что не любовь материнская дает мне пищу, и потому, несмотря на все усилия заставить меня взять грудь, не брала ее; маменька думала преодолеть мое упрямство терпением и продолжала держать меня у груди, но, наскуча, что я долго не беру, перестала смотреть на меня и начала говорить с бывшею у нее в гостях дамою. В это время я, как видно, управляемая судьбою, назначавшею мне солдатский мундир, схватила вдруг грудь матери и изо всей силы стиснула ее деснами. Мать моя закричала пронзительно, отдернула меня от груди и, бросив в руки женщины, упала лицом в подушки.
„Отнесите, отнесите с глаз моих негодного ребенка и никогда не показывайте“, — говорила матушка, махая рукою и закрывая себе голову подушкою».
Когда у Николая Петровича Шереметева и бывшей крепостной актрисы Прасковьи Ковалевой родился в 1803 году сын, то для охраны наследника огромного состояния было установлено особое дежурство прислуги. «При специальных дверях снаружи, — последовал графский приказ, — быть посменно и безотлучно по два человека из разночинцев. Изнутри спальни двери должны быть всегда заперты ключом, которые не иначе отворяться должны для входу, как со спросом — кто пришел, по моему ли повелению, и имеет ли билет мой; а иной никто впущен быть не должен. Назначенным к дверям разночинцам в ночное время, переменяясь, спать в той комнате, где они при дверях назначены, и наблюдать, чтобы двое отнюдь не спали, а двое отдыхали». Особое усердие надзирающих за графским сыном не было забыто Н. Шереметевым при составлении им завещания. «Дядьке» молодого графа и его «маме» было «отказано» в завещании по 40 и 30 тыс. руб., подлежавших выплате им или их наследникам по окончании воспитания юного питомца.
Однако это были исключительные обстоятельства — большинство девочек радовали родителей своим появленьем на свет не меньше, чем мальчики, и между братьями и сестрами не делали большой разницы, по крайней мере официально.
В фельетоне Ивана Панаева «Барыня» мнения родителей разделяются. Муж хочет мальчика, жена — дочку.
