— Идемте.
Взяла за руку и повела рабу Божию вниз.
Минут через двадцать, когда Надежда Аркадьевна нам уже диктовку делала, Евгения Васильевна привела всю зареванную Зубову, та забрала свою сумку, и обе сейчас же опять ушли. Потом Евгения Васильевна говорила, что инспектор велел ее исключить…
~~~
Вы не находите, что иногда полезно бывает позлиться? Право. Сгоряча да со злости такую чудную штуку можно придумать — прелесть! Вот, например, не рассердись я на нашу противную Грачеву, быть может, мне и не пришла бы в голову такая гинуальная мысль (кажется, не наврала, — ведь такие мысли так называются?).
Давно уж я на Таньку зубы точу, еще с той самой письменной арифметики, когда она Тишаловой нарочно неверный ответ подсказала; я тогда же дала себе слово „подкатить“ ее, да все не приходилось, a тут так чудно пришлось!
Вызвала m-lle Linde Швейкину к доске выученный перевод писать. Швейкина — долбяшка, старательная и очень усердная, но ужасная тупица, a ведь с этим ничего не поделаешь — коли глуп, так уж надолго.
Вот пишет она себе перевод, аккуратненько букву к букве нанизывает, и верно, хорошо, ошибок нет, но трусит, бедная, страшно: напишет фразу и поворачивается, смотрит на класс, чтобы подсказали, верно ли. Я ей киваю: хорошо, мол, все правильно. Еще фразу написала, тоже нигде не наврано, но сдуру она возьми, да посмотри на Грачеву; та, противная, трясет головой: нет, мол, не так. Швейкина испугалась, да в die Ameise (муравей — нем.), которая хорошо была написана, и всади второе „m“. Танька кивает: хорошо, верно. Вот гадость! И ведь ничего с ней в эту минуту сделать нельзя — не драться же за уроком?
Как-никак, a Швейкина все-таки 11 получила, a было бы 12; может быть, ей это гривенничек убытку.
Стали потом устно с русского на немецкий еще не ученный, новый урок переводить. Как раз Таньку и вызвали. Встает.
— Подсказывайте, пожалуйста, подсказывайте, — шепчет кругом.
Как же, дожидайся!
Сперва переводила так, через пень-колоду, ведь по немецкому-то она совсем швах, самых простых слов и то мало знает. Доходит наконец до фразы: „Самовар стоит на серебряном подносе“. Стоп!.. Самовар стоит, и Таня тоже… ни с места!
Вот тут-то и приходит мне чудная мысль, и я ей изо всех сил отчетливо так шепчу:
— Der Selbstkocher steht auf der silbernen Unternase. (Самовар стоит на серебряном под носу (нем.). Игра слов. Мура разделила слово „поднос“ на „Unter“ — под „Nase“ — нос.)
Она так целиком все и ляпни. Немка сначала даже не сообразила, Женюрочка с удивлением подняла свои вишневые глаза. Я опять шепчу еще громче и отчетливее. Люба катается от хохоту, потому уже расслышала и давно все сообразила. Танька опять повторяет. Отлично!
На этот раз все слышали и все фыркают. Даже грустное личико m-lle Linde улыбается, a Евгения Васильевна собрала на шнурочек свою носулю, выставила напоказ свои тридцать две миндалины и смеется до слез.
Таня краснеет и сжимает зубы, видя, что все над ней смеются: этого их светлость не любит; самой издеваться над другими — сколько угодно, но ею все должны лишь восхищаться!
A что, скушала, матушка? Ну и прекрасно! Подожди, я тебя к рукам приберу, уму-разуму научу, будешь ты других с толку сбивать!
Так я это ей и объяснила, когда она после урока чуть не с кулаками на меня накинулась.
Правда, эта фраза была хорошо составлена? Уж такой верный перевод, самый точный-преточный: самовар — Selbstkocher, — под нос — UnterNase („Unter“ — под, „nase“ — нос. (нем.))…
~~~
Вчера не одной только Тане, Мартыновой тоже не повезло.
Надо вам сказать, что Мартынова наша — кривляка страшная, воображает себя чуть не раскрасавицей, a с тех пор как ее учитель танцев хвалить стал, она думает, что и впрямь настоящая балерина. Да, кстати: a учитель-то наш препотешный, будто весь на веревочках дергается и ногами такие ловкие па выделывает; видно, что они y него образованные. Теперь, как только танцы, она не знает, что ей на себя нацепить: и туфли то бронзовые, то голубые шелковые напялит, и бант на голову какой-то сумасшедший насадит. Нет, все еще мало! Вчера приходит, так вся и шуршит, сразу слышно, что юбка шелковая внизу, но только мы нарочно, помучить ее, будто ничего не замечаем. Уж она и подол приподнимает, и платье в горсть вместе с нижней юбкой загребает, чтобы больше шуршало, — оглохли все, не слышат. Тут она новое выдумала.
После перемены спускаемся все в танцевальную залу, a Марты нова, будто нечаянно, и расстегни себе пояс от платья, чтобы через прореху голубой шелк виден был.
Надо вам сказать, что, на свою беду, она и в классе сидит, и в паре танцует с Тишаловой, потому что они совсем одного роста. Стоим в зале. Учителя еще нет, вот она и говорит Шуре:
— Ах, y меня, кажется, юбка расстегнулась, поправь, пожалуйста.
Шурка рада стараться; застегивает ей добросовестно все три крючка, a сама в то же время, будто нечаянно, развязывает тесемки от ее шелковой юбки.
Начинаем танцевать. Реверанс, шассе, поднимание рук — все идет гладко. Наконец вальс.
— Прошу полуоборот направо, — кричит учитель.
Конечно, все, кроме двух-трех, поворачиваются налево, не нарочно, не назло ему, a так уж оно всегда само собой выходит. Ну, учитель, понятно, ворчит, велит повернуться в другую сторону и танцевать вальс.
Танцует себе наша Мартынова и беды не чувствует, a из-под платья y нее виднеется сперва узкая голубая полоска, потом она делается все шире и шире; Мартынова начинает в ней путаться. Вдруг — шлеп-с! — юбка на полу; хочет она остановиться, да не тут-то было: Шурка притворяется, что ничего не замечает, знай себе танцует и Мартынову за собой тащит; a та, как запуталась одной ногой в юбке, так ее через всю залу и везет. Наконец Мартынова вырвалась, живо подобрала с полу свои костюмы и, красная как рак, стремглав полетела в уборную.
Теперь все видели ее юбку…
На перемене наша компания житья ей просто не давала: то одна, то другая подойдет:
— Пожалуйста, Мартынова, не можешь ли свою юбку на фасон дать, мне страшно нравится, удобная, — прелесть, — и серьезно это так, только Люба не выдержала, прыснула ей в лицо. Мартынова чуть не ревела со злости.
Ну, я думаю, она больше этой юбки не наденет».
Курсистки
Программа женских гимназий базировалась на принципах, разработанных выдающимся русским педагогом К. Д. Ушинским. Будучи инспектором классов Смольного института благородных девиц, он увидел, насколько уродует душу девочек ханжество и лицемерие институтского образования. Крайне негативно Ушинский отзывался о воспитании будущей женщины в русле ее «природного назначения»: будь то назначение «французско-галантерейное» (женщина как украшение общества и семьи) или «немецко-хозяйственное» (женщина как хозяйка и добрая мать семейства). Последнее направление мысли, полагал он, являет собой не что иное, как «самым циническим образом выраженное желание приготовить в женщине думающий хозяйственный пресс».
