С ранних лет девочки начали принимать участие в благотворительности. Ольга Николаевна пишет: «Прежде чем мы покинули Москву, у Мэри (Мария Александровна. — Е. П.) явилась блестящая мысль, чтобы мы, сестры, из собственных сбережений, по примеру наших предков, учредили какой-либо общественный фонд; начальные училища для девочек оказались необходимыми. Составился дамский комитет, пожертвования со стороны предпринимателей и купцов не заставили себя ждать, так что в течение только одного года открыли 12 школ в разных частях города; они назывались „Отечественные школы“ и прекрасно работали».
Другая Ольга, дочь Александра III Ольга Александровна, тоже тяготилась своими светскими обязанностями. Она рассказывала своему официальному биографу Йену Ворресу о своем первом выходе в свет, состоявшемся в 1900 году (ей тогда было 18 лет): «Это был сущий кошмар. Выдался особенно жаркий день. В длинном бальном платье, в сопровождении несносной фрейлины, маячившей сзади меня, я чувствовала себя зверьком в клетке, которого впервые показывают публике. Вы знаете, это ощущение не покидало меня и впоследствии. Я всегда воображала себя зверьком, посаженным в клетку на цепь, всякий раз, как мне приходилось выходить в свет. Я видела толпу, и у толпы не было лица. Это было ужасно. Мне следовало бы помнить о своем происхождении и выполнять свой долг, не испытывая такого рода чувств. Тут кроется какая-то загадка: ведь я гордилась именем, которое я ношу, и своими предками, но где-то в душе гнездился вот этот непонятный страх…».
Александра Федоровна сознательно не вводила детей в большой свет до 16 лет. Сестры начали работать вместе с матерью в военном госпитале едва ли не раньше, чем побывали на балах. Фрейлина Александры Федоровны Анна Вырубова вспоминает: «Татьяна… часто жаловалась, что у нее нет друзей, и просила меня помочь ей завязать знакомства. Это было легче сказать, чем сделать, — императрица никогда не позволила бы своим детям знакомств, которых она предварительно не одобрила бы. Государыня боялась сближения дочерей с аристократическими семьями, так как в этих семьях дети часто воспитывались неумно и слишком свободно. Императрица не одобряла и дружбы со многими кузинами великих княжон.
…Во время войны, когда нормальный ход жизни был нарушен, великие княжны не могли выполнять тех официальных обязанностей, которые бы лежали на них в мирное время. Теперь они были сестрами милосердия, и эту работу выполняли хорошо. Ольга и Татьяна стали сестрами милосердия с первых же дней войны. Ольге было тогда девятнадцать лет, Татьяне — семнадцать. Но Ольге эта работа была не по силам, через два месяца она уже не держалась на ногах; Татьяна же, казалось, была создана сестрой милосердия, она даже жаловалась, что ей, по молодости, не поручают самых тяжелых случаев. Если бы не война, жизнь этих детей текла бы по совершенно иному руслу…
Обычно, когда великая княжна достигала совершеннолетия, давали большой официальный бал. Такой бал был дан, когда Ольге исполнилось шестнадцать лет. Впервые на ней было длинное бальное платье и волосы ее были собраны в прическу. Весь дворец утопал в цветах, и двери его были широко открыты в южную ночь. В парке играл оркестр, и молодые великие княжны порхали, как мотыльки. В этот вечер нелегко было уложить их спать, они так любили музыку и танцы».
* * *
Еще одной обязанностью детей с малых лет было посещение церкви. Анна Тютчева отмечает, что даже трехлетние малыши императорских кровей вели себя во время длинной службы благонравно, в отличие от многих придворных. «Я никогда не понимала, как удавалось внушить этим совсем маленьким детям чувство приличия, которого никогда нельзя было добиться от ребенка нашего круга. Однако не приходилось прибегать ни к каким мерам принуждения, чтобы приучить их к такому умению себя держать, оно воспринималось ими с воздухом, которым они дышали».
Такое же добросовестное отношение отмечает и «другая Тютчева» — Софья Ивановна. Она пишет о двенадцатилетней Ольге: «Хочу записать еще один случай, прекрасно характеризующий мою любимую воспитанницу Ольгу Николаевну. В торжественные дни обедню служили в церкви Большого Екатерининского дворца в Царском Селе. Дети стояли со мной на хорах. В день рождения государя, 6 мая, я приехала с девочками во дворец. Государя еще не было, и до его прихода служба не начиналась. Внизу, в церкви, собрались высокопоставленные лица, генералитет и придворные. Посмотрев на Ольгу Николаевну, я заметила, что она хмурится и выражает признаки неудовольствия. „Что с вами, Ольга?“ — спросила я. „Я возмущаюсь, что все эти господа громко разговаривают в церкви, один только Петр Аркадьевич Столыпин да вот этот батюшка стоят как должно“, — ответила она. Я взглянула вниз. „Этот батюшка — епископ Арсений Новгородский“, — сказала я. „Так отчего же он их не остановит?“ — „Он не считает себя хозяином этой церкви, это дело настоятеля, протопресвитера Благовещенского“, — пояснила я. Ольгу Николаевну это не удовлетворило: „Батюшка Благовещенский сейчас в алтаре совершает проскомидию, к тому же он старенький и глухой. Это не потому, Саванна, он просто боится. А когда придет папа, все сразу замолчат. А кто выше? Бог или папа? Ведь митрополит Филипп не боялся говорить правду самому Иоанну Грозному“. Эти слова девочки и удивили меня, и порадовали. После обедни я отвезла девочек домой, а сама вернулась в Екатерининский дворец, чтобы присутствовать на парадном завтраке. На лестнице я встретила епископа Арсения. „Вы не подозреваете, владыка, какой о вас был сегодня утром разговор“, — смеясь, сказала я ему. Он вопросительно на меня посмотрел. Тогда я передала ему слова Ольги Николаевны. Епископ задумался и промолвил: „Великая княжна права“».
* * *
Традицией также было назначение великих княжон шефами полков. Это подразумевало участие в официальных церемониях и парадах. На этих церемониях великие княжны переодевались в платья, стилизованные под форму полка. Великая княжна Ольга Николаевна вспоминает: «Когда я проснулась в день Нового года, мне принесли пакет, отправителем которого было Военное министерство. В нем было мое назначение шефом 3-го гусарского Елисаветградского полка. Я почти задушила Папа, устроившего этот сюрприз, в своих объятьях, и он, тронутый до слез, обнял меня. Я приказала запрячь сани и поехала в Крепость к Адини, чтобы поделиться с ней своей радостью. Потом дядя Михаил провел передо мной моих гусар в их чудесной белой форме с белым ментиком. Папа непременно хотел нарядить меня так же, включая расшитые чакчиры генерала. Я же протестовала против брюк, Папа настаивал на этом, и впервые в жизни он рассердился на меня. Наконец был найден выход: вышивка должна была быть нашита на мою верховую юбку; со всем же остальным, включая саблю, я согласилась. Папа представил меня разным лицам в форме моего полка и заказал для полка мой портрет в форме елисаветградских гусар. Уменьшенную копию портрета он сохранил для себя; она была его любимым портретом. И когда я покинула дом после моего замужества, Папа уже с ней не разлучался. Он выразил желание, чтобы я сочинила для моих гусар полковой марш. Я сейчас же взялась за это вместе с моим стареньким Бэлингом. Я напевала ему мотивы, и он записывал их, потому что я понятия не имела о теории композиции. Результатом был марш полка, который носит мое имя в России и который и сегодня еще играют в Штутгарте для моих драгун».
