Такое же было установление и для классов грамматики, арифметики и геометрии, для которых приглашены были за умеренные цены учители из народных училищ, у которых считалось за непристойное брать уроки девицам в публичной школе.
Дети и учителя были обласканы, довольствованы всякий раз чаем и всем нужным, что их чрезвычайно и утешало, и ободряло соревнованием друг против друга. Тут рисовали и шили, которые, повзрослев, девицы для себя театральное и нарядное платье по разным модам и костюмам, также учились представлять разные роли.
Сие все было дело губернаторши, которая была как в обращении, так и во всем в том великая искусница и сама их обучала. Сие делало всякий день людство в доме губернатора и так привязало к губернаторше все общество, а особливо детей, что они почитали за чрезвычайное себе наказание, ежели когда кого из них не возьмут родители к губернатору. Несмотря на то, чрезвычайная сохранялась всегда пристойность, порядок и уважение к старшим и почтенным людям. О сем долгое время сохранялась, да и поныне сохраняется память в тамошнем краю.
Но губернатор в сии увеселения почти не мешался, и они ему нимало не препятствовали в отправлении его должности, о которой он беспрестанно пекся, а о увеселениях, так же, как и посторонние, тогда только узнавал, когда ему в кабинет приносили билет и клали пред него на стол. Сие его неусыпное занятие должностию обнаруживалось скорым и правосудным течением дел и полицейскою бдительностью по всем частям управы благочиния, что также всем не токмо тогда было известно, но и доныне многим памятно. Сверх того, сколько мог, он вспомоществовал и просвещению заведением типографии, где довольное число печаталось книг, переведенных тамошним дворянством, а особливо Елисаветою Корниловною Ниловою. Печатались также и для поспешности дел публикации и указы, которые нужны были к скорейшему по губернии сведению; были также учреждены и губернские газеты для известия о проезжих чрез губернию именитых людях и командах, и о ценах товаров… Словом, в 1786 и 1787 году все шло в крайнем порядке, тишине и согласии между начальниками».
Не приходится сомневаться, что немалую роль в просветительских мероприятиях губернатора, в организации балов, праздников и классов играла Екатерина Яковлевна, с достоинством несшая звание первой дамы губернии.
Однако эта просветительская идиллия закончилась через два года: Державин уличил в служебных злоупотреблениях наместника Рязанской и Тамбовской губернии графа Гудовича и в результате сам лишился места и снова попал под суд. Снова был оправдан, но нового назначения не получил.
Державины возвращаются в Петербург. Гавриил Романович ищет аудиенции у императрицы: «Дня чрез два или три получил чрез г. Храповицкого повеление в наступающую среду быть в 9 часов в Царское Село для представления ее величеству. И действительно, в назначенный день и час явился. Храповицкий сказал мне, чтоб я шел в покои и приказал камердинеру доложить о себе государыне. Тотчас позван был в кабинет. Пришед в перламутровую залу, рассудил за благо тут на столе оставить имеющуюся со мною большую переплетенную книгу, в которой находились подлинником все письма и предложения г. Гудовича <…>, представя себе, что весьма странно покажется императрице увидеть меня к себе вошедшего с такою большою книгою.
Коль скоро я в кабинет вошел, то, пожаловав поцеловать руку, спросила, какую я имею до нее нужду. Державин ответствовал: благодарить за правосудие и объясниться по делам губернии. Она отозвалась: „За первое благодарить не за что, я исполнила мой долг; а о втором, для чего вы в ответах ваших не говорили?“
Державин донес, что противно было бы то законам, которые повелевают ответствовать только на то, о чем спрашивают, а о посторонних вещах изъяснять или доносить особо. „Для чего же вы не объясняли?“ — „Я просился для объяснения чрез генерал-прокурора, но получил от него отзыв, чтоб просился по команде, то есть чрез генерал-губернатора; но как я имею объяснить его непорядки и несоответственные поступки законам, в ущерб интересов вашего величества, то и не мог у него проситься“. — „Хорошо, — изволила возразить императрица, — но не имеете ли вы чего в нраве вашем, что ни с кем не уживаетесь?“ — „Я не знаю, государыня, — сказал смело Державин, — имею ли какую строптивость в нраве моем, но только то могу сказать, что, знать, я умею повиноваться законам, когда, будучи бедный дворянин и без всякого покровительства, дослужился до такого чина, что мне вверялися в управление губернии, в которых на меня ни от кого жалоб не было“. — „Но для чего, — подхватила императрица, — не поладили вы с Тутолминым?“ — „Для того, что он принуждал управлять губерниею по написанному им самопроизвольно начертанию, противному законам; а как я присягал исполнять только законы самодержавной власти, а не чьи другие, то я не мог никого признать над собою императором, кроме вашего величества“. — „Для чего же не ужился с Вяземским?“ Державин не хотел рассказывать всего вышеписанного относительно несохранения и беспорядков в управлении казенном, дабы не показаться доносителем, но отвечал кратко: „Государыня! Вам известно, что я написал оду „Фелице“. Его сиятельству она не понравилась. Он зачал насмехаться надо мною явно, ругать и гнать, придирался ко всякой безделице; то я ничего другого не сделал, как просил о увольнении из службы и, по милости вашей, отставлен“. — „Что ж за причина несогласия с Гудовичем?“ — „Интерес вашего величества, о чем я беру дерзновение объяснить вашему величеству, и, ежели угодно, то сейчас представлю целую книгу, которую я оставил там“. — „Нет, — она сказала, — после“. Тут подал ей Державин краткую записку всем тем интересным делам, о коих месяцев 6 он представление сделал Сенату…
Императрица, приняв ту записку, сказала, что она прикажет в Сенате привесть те дела в движение. Между тем, пожаловав руку, дополнила, что она прикажет удовлетворить его жалованьем и даст место. На другой день в самом деле вышел указ, которым велено Державину выдать заслуженное жалованье и впредь производить до определения к месту. Но хотя по воскресеньям приезжал он ко двору, но как не было у него никакого предстателя, который бы напомянул императрице об обещанном месте, то и стал он как бы забвенным».
Именно в это смутное время Державин и покупает дом на Фонтанке. Видимо, он решил во что бы то ни стало остаться петербургским жителем.
Здание
Автором проекта перестройки дома являлся друг Державина, Николай Александрович Львов, выдающийся архитектор XVIII–XIX веков. Дом был двухэтажным, вытянутым вдоль набережной Фонтанки. Львов значительно расширил главный корпус, распланировал симметричные «кухонный» и «конюшенный» флигели, соединенные галерей-колоннадой. Двор также опоясывали галереи из свободно стоящих колонн, за домом распланирован большой пейзажный сад с искусственно вырытыми прудами, протоками, с мостиками и беседками.
Н. А. Львов строил дом в стиле классицизма, вошедшем в моду во времена Екатерины. Этот стиль воспроизводил античные образцы, отличался симметричностью, строгостью и грацией фасадов. Дом и пейзажный парк с его естественной красотой создавали образ Аркадии — мирного приюта поэтичных душ.
Дом Державина. Наб. р. Фонтанки, 118
