«Вот сейчас мы туда врежемся, и будет нам последнее заземление…»
Ее рука тревожно напряглась, и он как бы подбадривающе подмигнул ей парой легкомысленных пожатий: «Сейчас пойду потереблю капитана».
Он старался не переходить на бег, чтобы не поддаться, да и не вызвать паники, но все равно заметил, что старички и старушки явно перепуганы, тревожно показывают друг другу через борт на стремительно растущую, рассеченную надвое гору, а кое-кто уже суетится у спасательных шлюпок, не зная, как к ним подступиться, и до него впервые дошло, что за все эти дни он не видел на судне ни одного матроса, только уборщиков-официантов.
Зато в детской рубке царил полный покой, двое мальчишек азартно выруливали среди воображаемых островов и рифов. Вот оно, соотношение внутреннего и внешнего мира.
По последней галерее он уже откровенно бежал и, прижавшись лицом к теплому стеклу, с ужасом обнаружил, что в рубке никого нет, ни рулевого, ни капитана. Он хотел подергать дверь — у нее не оказалось даже ручки. Он вспомнил, что пробегал мимо красного щита с противопожарными баграми-топорами, и бросился туда. Паника за эти минуты выросла вдвое, как и рассеченная страшной черной щелью гора, вокруг бессмысленно раскачиваемых шлюпок уже начиналась маленькая драчка, — народ вот-вот начнет сигать за борт.
Перед тем как разбить стекло, он с колотящимся сердцем еще раз припал к нему лицом, — рубка была пуста. С разворота, как на лесоповале, стараясь отвернуть лицо, чтобы не пораниться осколками, он что есть силы звезданул красным топором по стеклу. Топор отскочил, будто от стальной брони, но крошечная ссадинка все-таки осталась.
Пока он бегал, в нем еще жило чувство ирреальности творившегося, но после первого удара он действовал как автомат, душа пребывала в отключке.
Он хватил еще раз, уже почти не отворачиваясь и стараясь попасть по тому же самому месту (хорошо, на своем веку немало поработал топором). А потом, задыхаясь, колотил и колотил, пока стекло вдруг не осы́палось ледяными кубиками величиною с игральную кость. Проклиная свой сильно сдавший, но все равно чрезмерный живот, он перевалился внутрь и кинулся к штурвалу.
Штурвала не было.
А скалистые горбы теперь заслоняли небо, но черная щель меж ними оставалась такой же непроглядной, хотя на кипарисах у ее входа уже различалась мохнатость. Перед ними можно было разглядеть изящную фигурку в рясе, приветливо машущую ему рукой, и он нисколько не удивился, что отец Павел поджидает их здесь. Но проверять, Вишневецкий ли это, было некогда, хотя мощный морской бинокль лежал здесь же, на полированном красном дереве среди солидных, но совершенно бесполезных приборов.
Детская рубка!..
Он ринулся к окну и чуть не грохнулся, поскользнувшись на груде ледышек. Обдирая проклятый живот, перевалился наружу и столкнулся с Симой, по-младенчески испуганно таращившей глаза. Изобразив мгновенную улыбку, он стремительно пожал ее обнаженный локоть и постарался не выкрикнуть, а просто сказать: «Не волнуйся, я сейчас принесу штурвал!», — и, прихрамывая, затопотал по галерее, куда уже начал стекаться перепуганный народ. Его пытались остановить, задавали какие-то требовательные или умоляющие вопросы, но он всех расшвыривал, не разбирая возраста и пола и даже не пытаясь что-либо понять, — мелькали только мумифицированные личики, одни перекошенные, другие залитые слезами или потом.
Детская рубка была пуста, мальчишек растащили папы-мамы. Он рванул штурвал на себя, и тот на удивление легко выскользнул из черной квадратной дыры. Из середины штурвала торчал такой же квадратный черный штырь.
Перепачкавшись смазкой, он безжалостно пробился назад через начинающую сходить с ума толпу ко входу в рубку, откуда со страхом и надеждой на него взирали вытаращенные Симины глаза. Подняв штурвал над головой, он бросил Симе: «Скажи им, что я капитан, что сейчас я вырулю, пусть не паникуют», — и, переваливаясь со штурвалом через горячее царапучее железо, услышал, как она кричит: «Успокойтесь, мой муж капитан!! Май хазбэнд из кэптен, калм даун!!»
Кажется, рану в бедре он изрядно разбередил, но было не до того. Поспешно проковыляв к тому месту, где всегда стоял рулевой, он обнаружил, что штурвал некуда вставить: полированное красное дерево было совершенно сплошным, без малейшего отверстия. А черная щель стремительно приближалась, и было совершенно ясно, что кораблю туда не войти, — еще две-три минуты, и — громовой удар, скрежет… При такой массе и скорости корпус сомнется в гармошку, в лепешку…
Он оглянулся. Через выбитое стекло на него с ужасом и надеждой смотрели десятки людей, — одни плакали, другие молились, третьи обнимали друг друга, и впереди всех с бесконечной верой и любовью таращились глазки его драгоценного поросеночка. И он понял, что́ будет единственно правильным, — пусть они проживут последние оставшиеся им минуты без ужаса, предпринимать что бы то ни было уже поздно.
Он ободряюще улыбнулся через плечо и крикнул Симе:
— Все в порядке, начинаю выруливать.
Он принял гордую позу рулевого и, перехватывая руками, начал быстро вращать ни к чему не присоединенный штурвал по часовой стрелке, делая вид, что выруливает вправо.
И — о чудо! — каменная пасть действительно начала отходить влево. Он завертел штурвал еще быстрее, и вот она уже остается слева по борту, а они идут вдоль невесть откуда взявшихся бурунов…
Он покосился назад, далеко ли отступила опасность, и ему показалось, что отец Павел приветственно и благословляюще машет ему рукой.
Но проверять, не показалось ли ему это, было некогда.
2017
