И тут же огромные экраны, со всех сторон окружающие арену, одновременно засветились, и на них с треском ударила горизонтальная зубчатая молния, — только тут Сима поняла, почему передача называется «Разряд». И лишь после этого она опознала выражение совершенно детского счастья на личике купидона.
«Так вот для чего он все это затеял!..» — таким же электрическим разрядом ударило у нее в голове, а купидон тем временем продолжал сочувственно расспрашивать мерзавку, как же ей удалось воспитать сына в одиночку.
— Как, как… Не очень-то хорошо получилось… Вы ж сами видели…
— А сейчас увидят и зрители!
Он не шел, он как будто подкрадывался. Одетый в том же подростковом отделе, только во все черное. Сопровождавшая и его тетка, видимо, тоже пыталась направить его ладошкой, потому что он медленно повернулся и распорядился так тихо, что его услышали и в последних рядах:
— Приняла клешню. В вологодском конвое служила?
И тетка замерла «руки по швам».
А Сима увидела, что его скелетно худые руки оплетены голубой татуировкой.
— Скажите, Павел, — почтительно обратился к нему купидон. — Ваша жизнь сложилась так, что вам пришлось довольно долго… провести… в местах заключения. Вы можете сказать, за что?
— Не знаешь, за что червонец дают? — сынок тоже почти не раскрывал рта, но Сима успела заметить проблеск нержавейки.
Не разжимая губ, он мгновенно изобразил короткую улыбку, больше похожую на нервный тик, и обратил на Симу бесцветные удмуртские глазки из-под сморщенного лобика:
— Что, сестренка, не рада братишке?
И тот же мгновенный тик.
«Вы мне не брат!» — хотела выкрикнуть Сима, но во рту от ужаса пересохло так, что она не сумела отклеить язык от нёба.
— Павел, — перед ее «братишкой» явно робел и купидон, — что бы вы сделали, если бы встретили отца Павла, которого ваша мать называет вашим отцом?
«Братишка» поскреб просвечивающий белобрысый ежик, под которым невольно угадывалась короста, и снова улыбнулся своей безгубой, как у ящерицы, улыбкой, похожей на тик.
— Поговорил бы как мужик с мужиком. Еще лет на пять.
И тут Симу озарило:
— Так это же он и убил папочку!!!
Вспышка счастья на личике купидона, и три разряда подряд на настенных экранах.
— Фильтруй базар, сестренка. А то так можно и нарваться.
Четыре разряда.
Но Симе было уже все равно.
— Что, и меня тоже убьешь?!.
Пять разрядов.
Она рванулась к страшному уродцу, но Лаэрт прямо-таки повис на ее руке и силой усадил на бархатную скамью подсудимых.
— Потерпи две минуты, сейчас все узнаешь! — прошипел он ей в ухо так бешено, что она замерла.
А Лаэрт, тяжело упершись руками в колени, словно ему приходилось преодолевать огромный вес, начал медленно распрямляться и распрямлялся так долго, что в конце концов возникло ощущение, будто он головою выше всех на этом ристалище.
— Православные! — тем же сорванным голосом, что и над мертвой Офелией, воззвал он к городу и миру, и все стихли.
Наверняка только она одна уловила нотку глумления в его интонации, слегка намекнувшей на арию думного дьяка из «Бориса Годунова». Но это ничего не значило, он и в самом серьезном разговоре не мог не подпустить микроскопической издевки.
— Все меня слышат?
Он взмахнул руками, так что полы его полотняного пиджака взлетели, словно не то ангельские, не то демонские крылья. Он стоял спиной к ней, и лица его она не видела, но все остальные замерли, и даже личико купидона выразило тревогу; только «мамка» и «братишка» как по команде хмыкнули: нас-де не надерешь, что бы вы там ни затеяли.
— Так вот, отца Павла убил я!
После этого она перестала что-либо видеть и слышать, но все понимала как будто без слов.
Он не убил, но он сделал нечто худшее, чем убийство, — он предал. Он поступил как Иуда. Но не ради тридцати серебренников, а исключительно ради страха иудейска. Отец Павел давно получал письма и звонки с угрозами, но над ними только смеялся. А вот он, предатель, не справился со страхом. Когда эти ужасные люди пришли к нему домой и он понял, что совершенно беззащитен перед ними, он сломался и пообещал сделать, что они требовали. Он рассказал отцу Павлу, что призрак его подруги, много лет назад бросившейся с моста лейтенанта Шмидта, умоляет его, чтобы он пришел туда в три часа ночи. Отец Павел ни в какие привидения не верил, но пошел с ним, чтобы не оставлять его одного. Он даже перевешивался вместе с ним через перила и вглядывался в черную воду, чтобы его успокоить.
И вдруг все фонари на мосту разом погасли, а ему к лицу прижали мокрую тряпку, и это все, что он помнит. Когда он очнулся, он лежал на асфальте, а фонари снова горели. Он не сразу сумел подняться, и тут в кармане зазвонил телефон. Низкий безжалостный голос спросил: «Ты все понял? Хоть кому-то хоть слово, и ты будешь там же. Ты убедился, что мы не шутим?» Он убедился. Но сейчас понял, что молчать больше не может.
— Но знайте все: если меня собьет машина, если я утону, если меня найдут повесившимся, это будет их рук дело! Я кончать с собой не собираюсь!
Лаэрт зашагал к выходу, срывая с себя микрофон, она бросилась за ним, но в коридоре ее перехватила худая тетка и, что-то злобно бормоча, три часа освобождала ее от передатчика, так что Лаэрта ей удалось догнать лишь у самой вахты.
Она поймала его за полотняный локоть и, задыхаясь, спросила:
— Как, как ты мог на такое пойти?..
И Лаэрт, усмехнувшись, ответил (все было сном, даже его усмешка):
— Ты что, поверила? Значит, хорошо соврал. Теперь посмертная слава отцу Павлу обеспечена. У нас же любят только тех, кого убили.
— Но тебя же посадят?.. — пролепетали ее губы отдельно от нее, потому что сама она ничего не соображала.
— Это все пережитки сталинской юстиции, — насмешливо помахал перед нею указательным пальцем Лаэрт. — Вышинский. В либеральном праве признание обвиняемого не является доказательством. Зато толпе доказательства не нужны, ей хватает слухов. А слух я запустил.
Лаэрт отдал охраннику пропуск и стремительно зашагал прочь; полотняный пиджак болтался на нем, как на скелете. А у нее пропуска не оказалось, он остался в сумочке.
Но, добравшись наконец до дома, она кинулась не к Лаэрту, к Савику — прижать к себе последнее, что у нее осталось.
Да и осталось ли…
Он гладил ее по головке, словно заботливый папочка, но она успела почувствовать его первое движение отстраниться. И еще с тревогой отметила, что от живота его почти ничего не осталось.
Выслушал, не перебивая, и переспросил только одно: «Точно, этим и закончил? Не собирается кончать с собой, а две недели назад собирался? Если не врешь?» — «Я клянусь!..» — «Не надо, не клянись, тут дело серьезное. Быстро поднимаемся к нему».
