– Наверно, дядь Коль, обратно подамся в армейку, – вместе со столбиком дыма выдул новость племянник.
– Как это?
– В контрактники оформиться думаю. Жалею теперь, что на сверчка не остался. Ну на сверхсрочника. В отряде ценили, предлагали остаться…
Николаю Федоровичу мельком вспомнилась его служба, когда с удовольствием в основном служили, и у него самого три года армии были, может, самым ярким времечком в жизни, но никогда не возникало мысли пробыть там хоть один лишний день. Тем более он не хотел бы снова оказаться в форме, строем ходить, отдавать честь каждому встречному. Где-нибудь в казарме жить. И потому слова Олега ошарашили, да так, что он смог лишь кряхтнуть.
– А чего, дядь Коль?! Водилой я первоклассным считался. Свой шестьдесят шестой был, персональный. По сработке через минуту к плацу подкатывал! И машину берег, в самом лучшем состоянии… Сержантом не в школе стал, а за заслуги, по делу…
– Ну это… погоди! – перебил Николай Федорович. – Погоди! – Его затрясло вдруг от злости на племянника за такой настрой, за видок, будто только с зоны откинулся, и от бессильного негодования на что-то огромное, такое огромное и бесформенное, что вот так сразу словами и не скажешь, не определишь, что это или кто. – Чего… чего ты мне хвалишься?! И я там был – и чего? Тут, что ли, делать нечего? В армию ему надо!..
Олег остановил его взглядом. Несколько долгих секунд смотрели друг другу в глаза. Будто боролись. А потом племянник отчетливо, почти по складам, ответил:
– Нечего.
– Хм… Что же… – Николай Федорович бросил окурок, придавил его носком сапога. – Что же, езжай тогда… на здоровье. – Хотел было повернуться и войти в калитку, но вспомнил: – А отец как? Отпускает?
– Я не маленький, чтоб проситься. Да и он-то… вон киснет в ограде – рад, что на пенсии.
Брат Николая Федоровича когда-то шоферил в совхозе, научил и Олега в машине разбираться, но лет в сорок что-то с давлением началось, и всё хуже и хуже… Отлежал в больнице в районе, а оттуда вернулся со второй группой инвалидности. И действительно, несколько раз с тех пор прорывалось у него в разговорах: нормально, думать ни о чем не надо, почтальонша раз в месяц копейку приносит, жить можно.
– Ладно, племяш, некогда мне тебя уму тут учить, уговаривать, – сердито сказал Мерзляков. – Мне-то заняться есть чем… Счастливо!
– Уху. Давайте. – И Олег зашагал дальше своей развалистой походкой, присунув руки в карманы своих широких спортивных штанов.
Быстро, почти автоматически, Николай Федорович подвел проводку к двери крольчатника, прикрутил и замаскировал розетку обрезком колесной камеры. Закончил это привычное, много раз деланное, присел на чурку, на которой рубил головы курицам. Достал портсигар со своим куревом – самокрутками. На них он перешел с «Примы» и «Астры» несколько лет назад: садил табак по краю огорода, высушивал на чердаке, а в свободное время накручивал полный портсигар и потом дымил. На покупное и денег жалко стало, да и как-то все-таки вкуснее самосад, по-другому действует – магазинные сигареты словно выжигают что-то внутри, а самосад, наоборот, дает, питает. Бодрость от него появляется, даже вроде мозги начинают лучше работать… Сын сперва посмеивался, потом удивлялся, случалось, возмущался даже, наблюдая, как отец крошит листовуху, крутит цигарки: «Да кончай ты, бать! Что, обеднеешь от пачки «Примы», что ли?!»
Интересная это штука – годы. Вот знаешь, кажется, человека всю жизнь – модник он, всё в город рвется, здесь живет как в городе, говорит как городской, но подходит срок, зашагивает человек за черту и становится как его отец, как дед… В юности Мерзляков был уверен: скоро переведутся старухи в платках и шалях, исчезнет их говорок, забудутся сказки, перестанут являться в снах Николы Угодники. Следующие за ними, за этими старухами поколения выглядели чужаками – завивались, носили туфельки на тонких каблуках, платья выше колена, сумочки последних фасонов. И говорили правильно, как на уроках в школе учили. Но вот эти поколения старели и превращались в обыкновенных, исконных нижнеусинок, и вспоминались им рассказанные в детстве сказки про лешака, про бабая, про Черную топь; слышались в их речах старые, казалось бы, погибшие слова: «запука», «хиус», «кукырки», «полоротый», «рясный», появлялись мешочки с ворожильными бобами, иконки в буфете, висели в кладовке венички лечебных трав. Словно бы погулял человек где-то по широким дорогам, много чего повидал, многому научился, на многом обжегся и под конец вернулся домой. Так же и с самим Николаем Федоровичем получилось, а ведь когда-то рвался отсюда, презирал, можно сказать, эту отсталую жизнь, вытравлял из памяти те словечки, что нигде, кроме таких вот глухих деревень, не поймут. Теперь же – первый защитник старого…
Растер окурок о подошву сапога и поднялся. Достал из сумки, где аккуратно, по порядку лежали инструменты, маленький острый ножичек-складешок. Предстояла самая важная часть работы. Как правильно сделать ловушку?
Если внизу, по приступку, пустить оголенный провод, может и не попасться вор – или перешагнет, или в резиновых сапогах если будет… Тогда выше немного, на уровне голяшек натянуть провод, поперек входа. Вряд ли ворюга под ноги себе будет в этот момент смотреть… Вечером подсоединять к основной проводке, а утром снимать. Или лучше к замку напряжение подвести? Сует вор под скобы выдергу, и тут его – трах!..
За годы работы электриком Мерзлякову несколько раз доставалось током, знал он это ощущение, когда невидимая, но самая мощная, наверное, сила в природе хватала, и не было никаких сил оторвать ее от себя, каждая жилка сжималась, становилась какой-то короткой, отдельной, превращалась в раскаленный трясущийся проводок. И сердце тоже сжималось, не билось уже, а просто тряслось – тряслось мертво и безвольно…
Николай Федорович решил законтачить замок – самый лучший вариант оказался. Отмерил провод от выключателя до двери, обрезал и стал счищать ножичком серую изоляционную оболочку. Обнажились два алюминиевых уса, закачались, будто выискивая, кого бы ужалить – сжечь, убить… Николай Федорович отпустил провод, тот упал на засыпанную старой стружкой, сухим куриным пометом землю.
Сложил складешок, сунул в карман. Снова сел на чурку, закурил… Уверенность в том, что именно так и надо поступить, так наказать подонков, вдруг исчезла. Стало на душе муторно, тошно. Даже действительно затошнило. Мерзляков измял самокрутку, прокашлялся. Сплюнул густую, с мокротой, слюну. И, чтоб обмануть себя, отсрочить момент окончательного выбора, произнес:
– Надоть, однако, чаёчку хлебнуть. – Так обычно говорил он, делая перерыв в какой-нибудь долгой, трудной работе.
Поднялся, пошел к избе… Сейчас жене скажет, что решил таким вот образом воров проучить. И всё готово почти. Жена, конечно, начнет отговаривать, пугать: ну попадется этот вор, и убьет его током, а что им в таком случае делать? Ведь по судам затаскают!.. Или сами, не дай бог, забудутся и попадутся. Или сын, или невестка, или Павлушка, внук… Николай Федорович заранее знает, что вспылит в ответ, взбеленится, станет кричать: «А что же делать?! Как иначе-то?!» Будет быстро ходить по кухне из угла в угол, наговорит наверняка много лишнего, обидит жену. Потом уйдет в огород подальше, до темноты просидит где-нибудь, куря самокрутки одну за одной, злясь, бормоча ругательства. Но может, тогда придет в голову что-то другое, а может, все-таки прикрутит к замку провода, щелкнет вверх штырек выключателя. И каждое утро будет просыпаться с мыслью, что вот-вот увидит возле крольчатника лежащее почерневшее тело. Кто это будет? Какой-нибудь забулдыга конченый? Хулиганистый пацаненок? Племянник Олег?.. Ч-чёрт его знает!..
