Надо помочь, надо, конечно. Он прав… В принципе прав и с переездом и что детям пора уже базу для дальнейшей жизни готовить. И с ансамблем тоже. Действительно, собраться, порепетировать, устроить сначала в училище концерт, показать молодежи, что умеют, как могут их преподаватели. А то ведь учат, учат, а настоящего примера-то нет. Молодежь и не представляет, как кларнет звучит, саксофон, труба, фагот, что на контрабасе можно выделывать… Дальше – филармония и клубы эти. Ничего зазорного… И деньги какие-никакие заработать можно. «Башлей начесать» – раньше говорили…
Да нет, бог с ними, с деньгами. Главное, ребята воспрянут, после занятий не будут в подсобку бежать, чтоб влить в себя сто граммов, тоску глушить. Не заглушить ее никогда, все равно будет колоть. Только дело по душе поможет. А для них всех такое дело – музыка. Настоящая, живая, свободная, та, ради которой когда-то и научились играть.
7
Со стороны глядя – запнулся Юрий Андреевич почти незаметно. Просто резко качнулся вперед, оперся руками об асфальт и тут же выпрямился. И сам он поначалу не почувствовал ничего серьезного – ну зацепился мыском ботинка за корень, полетел было вперед и вниз, но руки спасли, не дали клюнуть носом в асфальт, измазать куртку… Через секунду он шел дальше, но уже иначе, сжимая запястье правой руки пальцами левой. Боль была не острой, но нехорошей. Растянул, что ли…
«Ну вот, – ругал себя, – мечтатель тоже! – Надавил на запястье, боль стала острее. – А завтра на дачу ведь ехать. Ч-черт возьми! И зачем так выпил?.. Болеть буду… Дурацкий день». Вспомнилось, как он начинался, как тихонько, без будильника, встал в шесть утра, как пил кофе, глядя на чистый нотный лист, и предвкушал: вот сейчас возьму ручку, и начнется… Те минуты, сейчас понимал, были счастливыми, а потом… Нет, и там были мошки, были поиски ручки, что-то еще, что портило… Вечно найдется масса всего, что портит.
Юрий Андреевич свернул с тротуара, вошел во двор. Вот и пятиэтажный дом, где на третьем этаже их квартирка с женой. Прямо, как войдешь, кухня, рядом туалет, ванная, слева – дверь в комнату. Тесная квадратная клетушка. Только спать в ней и телевизор смотреть. Начнешь шевелиться, и самому становится тесно, не говоря уж о тех, кто рядом. Поэтому, наверно, и с женой утром поругались – он зашевелился, и она сразу почувствовала себя лишней…
– Наконец-то! – встретила она в прихожей. – Я уж Саше обзвонилась, а он говорит: посидели во дворе, потом разошлись. Уже часа полтора назад… – Заметила, что Юрий Андреевич держится за руку, встревожилась: – Что случилось? Что с рукой-то, Юр?
– Да так… – Он неуклюже стаскивал куртку. – Растянул, кажется. Помоги-ка.
– Из-за пианино этого?
– Потом уже, сейчас. Запнулся о корень.
– Да господи, когда ж их уберут в конце-то концов! Может, врача? Юр? Вдруг серьезно.
– Не надо… – Юрий Андреевич прошел на кухню, сел. – Бинтом надо перетянуть. У тебя где-то бинт специальный был…
– Эластичный? Сейчас.
Туго перебинтовали запястье, боль исчезла, но рука была одеревеневшей, почти чужой. Юрий Андреевич инстинктивно шевелил пальцами, разминая эту одеревенелость, и боль возвращалась, колола тупыми иглами. Он морщился, про себя постанывал, даже не от боли, а скорее с досады…
– Как там у них? – ставя перед ним тарелку с борщом, спросила жена. – Пианино-то хоть хорошее?
– Все нормально… Сашка только…
– Что он?
– Да квелый какой-то, унылый весь. Борис зато – прям пышет идеями.
– Ну, он всегда, – добродушно-снисходительно подтвердила жена и тут же опять нашла повод встревожиться. – Что опять у него за идеи?
– А-а, так…
Юрий Андреевич пожалел, что заговорил о Борисе, но отступать было некуда, да и держать в себе то, что обсуждали сегодня на протяжении нескольких часов, из-за чего напился, было невозможно. И он рассказал про желание Бориса переехать.
Жена, конечно, побежала к телефону. Юрий Андреевич – за ней. Уговаривал:
– Не надо сейчас! Погоди. Давай сами обсудим… Слышишь? Завтра поговоришь.
Но она не слышала, торопливо, со страшным перекошенным лицом набирала номер. Пришлось нажать на рычажок. Жена взвилась, завизжала:
– Ты что делаешь?! Он будет Светланке и детям жизнь ломать, а я ждать тут? Ты этого хочешь, да? – и разрыдалась. – Куда они поедут, куда-а?! Сам подумай! На какие деньги? Они что, миллионеры?!
– Да погоди, – сморщился Юрий Андреевич, злясь на жену за этот визг и рыдания, на себя, что пьяный и не в состоянии говорить убедительно, здраво, все объяснить.
– Дай мне хоть со Светланкой поговорить, – настаивала жена. – Отдай телефон сейчас же!
– Да делай что хочешь. – Юрий Андреевич отошел, включил телевизор; жена унесла телефон на кухню.
На экране мощные парни в камуфляжных костюмах и черных косынках без единого звука резали ножами чеченцев в полутемном туннеле. Чеченцы мягко ложились на пол, а парни бежали дальше… «Морские дьяволы», – узнал Юрий Андреевич непременный в выходные дни сериал. – Значит, седьмой час уже. Вот и день кончается».
Нажал красную кнопку на пульте, экран погас. Снял со шкафа футляр, кое-как расстегнул, достал части кларнета. Собрал.
Была уверенность: сейчас как раз тот момент, когда сможет сыграть как надо. Только рука… Или, наоборот, это тоже к лучшему?.. Пошевелил пальцами. Больно, конечно, но терпеть можно. Ничего. Надо попробовать. Постоянно надо пробовать.
Юрий Андреевич проглотил густую горькую слюну, хотелось пить. Идти на кухню, сталкиваться с женой, увидеть борщ на столе… Нет. Перетерпеть. И он облизнул губы, поднял мундштук ко рту. Привычно сделал несколько неспешных, глубоких вдохов-выдохов. Сжал мундштук губами, расположил пальцы над клапанами и отверстиями, не зная еще, какие из них зажмет через мгновение.
Обвел глазами комнату. Все как всегда, как всегда порядок, вещи на местах. Сервант с закрытыми дверцами, стол со свежей скатертью и пустая фарфоровая ваза в центре, телевизор на тумбочке, сложенный диван, а над диваном – ковер, купленный лет тридцать назад с огромным трудом, по какому-то (теперь уже и не вспомнишь) талону. И в серванте – тоже когда-то страшно дефицитные хрустальные рюмочки и фужеры… Снял очки, комната тут же размылась, расширилась. Посветлела.
Прислушался. Жена что-то возбужденно говорила почти без пауз, интонация та же, что и раньше, когда Светланка с Сашей были детьми и в чем-нибудь провинились… А Светланке уже двадцать восемь, сыну двадцать шесть. Взрослые люди, совсем взрослые. Пусть сами решают…
Юрий Андреевич даже качнулся в сторону кухни и тут же передумал: нет. Нужно, наверное, чтобы все затянулось в тугой узел, сплелось, перепуталось и потом – лопнуло. И станет легко, ново, свежо. Да… Сколько раз за жизнь слышал, встречал в книгах это слово – катарсис – и сейчас только почувствовал, что это не просто термин, что он действительно происходит. Притом не только в искусстве, а и в жизни. Нагнетание напряжения, взрыв, и – очищение. И Юрий Андреевич улыбнулся, почувствовал, что помолодел, помолодел вдруг лет на тридцать пять, превратился снова в студента, бредящего музыкой, исписывающего тетради конспектами лекций, готового отдать все за пластинку Бернстайна, по ночам сочиняющего пьесы и темы; и сколько было сил тогда, какими длинными были дни! А сейчас, когда дней остается все меньше и меньше, когда нужно ценить их, наполнять делами и смыслом, не мелочными делами и не меленьким смыслом, он проживает их пусто, никчемно. И никто не виноват в этом, никто, кроме него самого. И в его же силах все изменить. Вернуться из пустоты.
