Рана Абдаллы была не опасна. Удар кинжала был бы, вероятно, смертелен, но, к счастью, попал на ребро, которое задержало лезвие. Когда миновала первая сильная лихорадка — обычное следствие раны, нубиец вскоре выздоровел. Так как он потом изъявил готовность отложить всякую вражду, то барон дал ему за увечье три ефимка и тем окончил дело к обоюдному удовольствию.
Впоследствии иезуиты постарались представить поступок моего товарища в очень дурном или, по крайней мере, двусмысленном свете, вменяя ему в преступление защиту своей личности, что я долгом считаю опровергнуть. Он поступил так, как всякий поступил бы на его месте. В этих странах убийство вовсе не такой редкий случай, чтобы человек не должен был прибегать к самым крутым мерам, когда ему угрожают смертью.
20 декабря барон Мюллер арендовал лодку до деревни Амбиголь, ворота в пустынную степь Бахиуда».
Тяготы пустыни
Участники экспедиции предприняли поездку по суше до Хартума. Она оказалась значительно короче, чем нильское путешествие, но по сложности превзошла речной круиз во много раз.
29 декабря, после того как трое погонщиков потребовали выплатить им вперед треть требуемой суммы и их просьба была удовлетворена, группа сделала первые шаги в неизвестность. Бахиуда не являлась пустыней в истинном смысле этого слова. Обширные низменные области и сезоны дождей создавали благоприятные условия для богатой растительности на обширных площадях. На севере, однако, преобладали песчаные равнины и бесплодные каменистые земли. Горячий песок как зеркало отражал жар палящего солнца. Колодцы, в которых буквально по каплям собиралась вода, были здесь редкостью.
Во многом пустыня напоминала Брему море: «Легко меняющееся, так же как и океан, море песка… Опять же этот ветер, который перемешивает песок, как морские волны, похожие на горы…»
Ужас путешественников вызывают песчаные бури — самумы. Альфред, столкнувшийся с этим явлением впервые, удивительно точно описывает его.
Из дневника: Самум и фата-моргана
«Признаки их всегда одни и те же. Воздух становится тяжелым, почти непроницаемым, животные — пугливыми и возбужденными, отказываются от работы. Наконец все вокруг покрывается плотным сухим туманом. После бури питьевая вода стала непригодной — ее нельзя было восстановить ни с помощью вина, ни уксусом, ее потребление неизменно вызывало сильные боли в животе.
Уже несколько дней заранее сын пустыни чует и предсказывает этот страшный ветер, которому он приписывает смертельное действие. Впрочем, и чужестранец, достаточно поживший в стране, научается заранее предугадывать это явление. Температура воздуха становится в высшей степени тягостна: она душна и томительна, как перед сильной грозой, что ясно указывает на электрическое свойство ветра. Горизонт подернут легким красноватым или голубым туманом — это песок, крутящийся в атмосфере; но нет еще ни одного дуновения ветра. Животные, однако, явно чуют его приближение: они становятся беспокойны и пугливы, не хотят идти обычным порядком, сбиваются в сторону, вон из строя, и разными другими знаками несомненно выражают свое предчувствие. При этом они в короткое время утомляются гораздо больше, нежели в предшествовавшие дни сплошной ходьбы, иногда падают вместе со своею ношей и с величайшим трудом поднимаются опять на ноги или же вовсе не встают.
В ночь, предшествующую урагану, духота необыкновенно быстро усиливается. Пот проступает по всему телу; нужны упорнейшие усилия духа и воли, чтобы поддержать тело в надлежащем напряжении. Караван с тревожною поспешностью идет вперед, покуда может, пока еще люди и скоты не пали под бременем чрезмерного утомления, пока хоть одна звездочка мерцает в небесах, указывая вожаку направление пути. Но вот погасла последняя звезда, густой, сухой, непроницаемый туман покрывает равнину.
Проходит ночь, на востоке встает солнце — странник не видит его. Туман становится еще гуще, еще непроницаемее, темно-красный воздух постепенно принимает сероватый, мрачный оттенок: «Воздух свинцового цвета и тяжел — таков бывает вид умирающего человека».
Наступает почти сумрак. Едва можно различать предметы на ста футах расстояния. В действительности должен быть полдень. Тогда с юга или юго-запада поднимается тихий, горячий ветер; от времени до времени налетают сильные, отдельные порывы. Наконец завыла буря, поднялся ураган, песок крутится вверх, густые тучи застилают воздух. Если всадник вздумает скакать против ветра, его унесет вон из седла, а верблюда никакими силами не заставишь идти далее. Караван вынужден остановиться. Верблюды ложатся на землю, вытягивают шеи, фыркают и стонут; слышны беспокойные, неправильные вздохи перепуганных животных. Арабы поспешно пристраивают все мехи с водою с той стороны лежащего верблюда, которая его же телом защищена от ветра, — это для того, чтобы уберечь их поверхность от иссушающего влияния сухого ветра; сами арабы как можно плотнее закутываются в свои плащи и так же ищут приюта за ящиками и тюками.
Мертвая тишина царствует в караване. В воздухе ревет ураган; слышатся треск и дребезжание: то трещат доски в ящиках. Пыль проникает во все отверстия, даже насквозь пробивает плащи, и, оседая на тело человека, жестоко мучит его. Вскоре чувствуется сильнейшая головная боль, дыхание трудно, вся грудь поднимается; пот выступает градом, но не смачивает тонкой одежды: палящая атмосфера жадно впитывает в себя всякую влагу. Там, где водяные мехи приходят в соприкосновение с ветром, они тотчас коробятся, растрескиваются и вода испаряется. Горе бедному путнику, если самум надолго разгулялся в пустыне! Гибель его неизбежна.
«Преклоняйте голову, веет дыхание самума, идет кара Божия. Алла! Сжалься над нашим бедствием! Алла! Ангел смерти грозит нам. Небеса уступают, ад победит, помоги нам, лежащим пред Тобою во прахе!»
Продолжительный самум больше истомляет людей и животных, нежели все остальные тяготы пустыни. Путешественник испытывает при этом совершенно новые, неизвестные ему страдания: через короткое время у него трескаются губы, потому что всякая влажность испаряется в горячем воздухе, и из ранок идет кровь; сухой язык жаждет воды, дыхание становится зловонным, все члены отекают. К безмерной жажде вскоре присоединяются нестерпимый зуд и жар во всем теле, кожа трескается и во все трещины набивается тонкая пыль. Страдальцы испускают громкие жалобы; иногда жалобы эти доходят до настоящего бешенства, а иногда становятся все тише, слабее и наконец вовсе затихают.
В первом случае несчастный сходит с ума, в последнем кровь, лихорадочно бьющая в жилах, так отяготила голову, что страдалец впал в бесчувственное состояние. Минует буря, но многие из людей уже не встанут — жизнь их пресеклась от мозгового удара. Некоторые верблюды также при последнем издыхании.
Да и пережившему немногим легче. Жажда уморит его, но только еще медленнее, мучительнее. Верховой верблюд его пал, мехи почти вовсе сухи. Он пытается идти пешком, но раскаленный песок вскоре обжигает ему ноги и покрывает их ранами. Каждый из спутников слишком занят самим собою, чтобы оказать больному внимательную помощь; все правила и порядки нарушаются, погонщики стараются завладеть верблюдами, которые покрепче, чтобы на них спастись бегством; если это им удастся — тогда пропал весь караван, следовательно, нужно противодействовать им. Вьюки сбрасываются, навьюченными остаются только те верблюды, которые несут мехи с водою; в случае благоприятного исхода каждый путник берет себе по какому-нибудь верблюду, и все спешат к ближайшему потоку или колодцу — конечно, не все доходят живыми. Один верблюд как-нибудь отстал, уморился, пал — седок его наверное останется тут же. Напрасно рвет он свою бороду в клочки, проклинает свою участь — для него нет спасения: вода его выпита и ему предстоит умереть от истощения.
