Правда, от Советского Союза помощи в решении этих проблем ждать не приходилось. Наоборот. Я уже в определенной степени знал, каким образом наш сосед применяет на практике свою идеологию. Природа истреблялась без всякого сожаления и с катастрофическими последствиями: уничтожено Аральское море, нефтяные катастрофы на десятки лет отравили землю в Сибири. Перепахивание степей, поднявшее в воздух тонкий плодородный слой почвы и безвозвратно превратившее огромные территории в пустыни, — все это еще в памяти. Публично об этом в Финляндии не говорили. Знали также и о том, что никакой реальной свободы в стране не было. Человеческая жизнь, особенно в 1930-е годы, ничего не стоила, как не стоила и позднее, особенно если почитать приговоры диссидентам, упрятанным в тюрьмы и психушки. Раз не веришь в коммунизм, значит, ты сумасшедший. Но, с другой стороны, только сумасшедший и мог верить в коммунизм. На поприще уничтожения своих граждан особенно прославился Сталин благодаря своим ударным методам. Кроме «Великого террора» я прочел еще несколько серьезных исследований по этому вопросу. На западе все больше стали печатать так называемый советский самиздат. Для меня тогда очень значимым был Солженицын, чей «Раковый корпус» я считал гениальным произведением.
Постепенно я стал понимать о Стране Советов нечто большее, тем более что за четыре года я успел там побывать уже несколько раз. Язык мой постепенно улучшался, а визуальный голод усиливался: хотелось видеть все больше и больше. Россия постепенно приоткрывалась, та Россия, которая существует и по сей день. И именно ту Россию, Россию обыкновенных людей, я по-настоящему полюбил. Она значила для меня чрезвычайно много. На самом деле даже больше, чем я мог себе представить тогда.
Как определить это чувство привязанности? Откуда оно возникает? Тут, наверное, все просто: это идет от людей. Каждый встреченный мной русский обладал какой-то определенной философией выживания, был настоящим философом поневоле и мудрецом, наученным жизнью. Поэтому практически любой мог размышлять о жизни, ее предназначении и смысле гораздо свободнее и ученее, чем все наши высокообразованные специалисты. Обыкновенный дворник в перерывах между маханиями метлой читал книгу, дежурная по этажу звонко декламировала Пушкина, целый класс, не робея, отвечал на вопросы, а тот, кого можно было принять за пьяницу или даже за алкоголика, имел четко выстроенное и великолепно вербально выражаемое представление о мире, и о коммунизме в том числе.
Чем больше я пытался говорить по-русски, тем реже мне стали попадаться коммунисты. Лить соглядатаи, высшее начальство да служба безопасности оставались тем, чем они были, да и то только благодаря привилегиям в виде льгот и зарплат. В подпитии иногда и они признавались в своем недоверии к власти и плакались на судьбу: их и за людей-то не считали. Практически все, кто был предан коммунистическим идеям, бесследно канули в сталинских репрессиях. Если такой и находился, казалось, он живет в каком-то своем псевдомире, как наркоман.
Будни были самыми что ни на есть настоящими. Ничто не может сравниться с русской чайной и суповой культурой, с борщом и солянкой в столовой. Особенно когда рядом с супом на отдельной тарелочке лежит черный хлеб, жгучая горчица и соль в солонке. В качестве сопутствующего блюда к чаю вполне могла быть подана водка, особенно если ее не слишком явно разбавили водой из-под крана…
Иногда все-таки так делали, и тогда желудочно-кишечное расстройство оказывалось весьма привычным сувениром, привезенным домой. Расстройство, к счастью, всегда проходило, если у тебя хватало сил пить чай и спокойно ждать. И тогда уже просто прогулки по Москве было вполне достаточно для поднятия настроения. От людей и наблюдения за ними я не уставал. Людей в Москве тоже хватало.
Все, что я тут написал, — это всего лишь длинное вступление к рассказу о том, как меня пригласили стать членом делегации детских литераторов общества «СССР — Финляндия», в состав которой входило целых два человека, и как я с большой радостью согласился. Поездка была намечена на конец ноября 1976 года. Ответственным лицом был назначен генеральный секретарь общества — Кристина Порккала, всю практическую работу выполняла Пулму Маннинен. С ней у меня сохранились добрые отношения по сей день.
Другим членом делегации должна была стать Камилла Миквич. Лично ее я не знал, но ее иллюстрации и книги о Ясоне я видел и читал.
Моя персона, очевидно, была выбрана потому, что как раз тогда я опубликовал подряд три истории о Дядюшке Ау (1973–1975) и получил за это первое в своей жизни признание как писатель.
Первым пунктом назначения нашей делегации, естественно, была Москва. Однако нам была предоставлена возможность выбрать еще одну республику для визита. В качестве пожелания, ни на минуту не задумываясь, я написал: Армения. А затем последовал вопрос о том, что бы мы хотели посмотреть в Москве. На это я ответил: Эдуарда Успенского. Других желаний у меня тогда не было.
В поезде выяснилось, что у Камиллы было точно такое же пожелание в отношении Успенского, потому что она тоже читала «Дядю Федора». Так что когда мы приехали в Москву и официальные встречающие принялись о нас заботиться, мы смогли вновь вернуться к этому вопросу.
Сопровождающим нашей маленькой группки была назначена заведующая отделом скандинавской литературы Союза писателей Валентина Морозова, которая говорила по-шведски.
В качестве переводчика нам выдали Славу Носова, который сносно объяснялся по-фински.
Он же был до нас переводчиком у писательской делегации, состоявшей из двух столпов финской литературы — Вейо Мери и Алпо Руут. Вейо ту свою поездку описал очень забавно. Когда страна уже была вся увидена, благодарственные речи делегированных произнесены, а сама делегация прибыла в Москву, Слава, наконец, спросил у Алпо, почему он все время говорит «жутко хорошо», «жутко приятно», «жутко красиво». «Жутко», — послышался в ответ грубоватый голос Алпо. Тогда он еще был в силах, этот гордый знаменосец литераторов левой группы «Кийла» (Клин). Алпо с удивлением спросил:
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, почему по-вашему все жутко? — отважился повторить Слава свой вопрос.
— А как же ты, бедный, все это перевел? — ужаснулся в свою очередь Алпо.
На это Слава, смягчившись, сказал:
— Ну, я переводил не совсем так, как вы говорили. Я говорил, что дом красивый, но только ужасный.
Благодаря Славе мы столкнулись со множеством самых удивительных вещей, в том числе с мелкими проблемами большой страны. Слава был всегда очень опрятно одет, но в первый вечер, когда мы уже сидели в ресторане гостиницы, с ним случилась неприятность: его весьма поношенные брюки разошлись сзади прямо по шву, а других брюк у него попросту не было. Слава все твердил, что ему нужно съездить к бабушке, потому что только она сможет их зашить так, что их можно будет снова надеть. «Бабушка, бабушка», — повторял Слава почти со слезами на глазах. Бабушка жила далеко, сначала нужно было ехать на метро, а потом еще на автобусе на окраину Москвы. Наконец, с нашего позволения, он все-таки туда отправился. Вероятно, у него было какое-то распоряжение относительно нас, как будто за нами все время надо было приглядывать.
