Все это время я много читала, на что прежде не было времени. Я еще раньше обратила внимание на Бальзака, когда прочла его роман «Шуаны», а теперь мне одну за другой присылали из магазина Смирдина с Невского все бальзаковские новинки: «Сцены частной жизни», «Эликсир долголетия», «Гобсек», «Шагреневая кожа», «Отец Горио». Так и повелось, с тех пор я полюбила Бальзака и прочла небось его всего, хотя, пусть мне и приписывают сходство со многими его героинями, я лишь часть своей жизни была похожа на герцогиню де Ланже, Дельфину Нунсинген или княгиню де Кадиньян. Сходства с Луизой де Баржетон я бы стыдилась, хотя, пожалуй, напоминала именно ее, когда впоследствии познакомилась с графом Шово. Мне всегда было ужасно жаль, что во время приездов Бальзака в Россию нам не удалось повидаться, а потом я этих встреч перестала искать, придя к пониманию, что знакомство с творцами иллюзий способно эти иллюзии разрушить. Один лишь Искра умел обвораживать и очаровывать даже своими недостатками, а прочие писатели – такие же люди, как мы, иные даже хуже, и слишком близко подступать к ним, пытаться проникнуть в тайны их ремесла или их жизни – это значит неминуемо разочаровываться.
Скучно мне было и тоскливо, несмотря на чтение. Куда больше развлекали модные журналы! Все мои комнаты были завалены новыми образцами товаров лучших магазинов… Отчего-то отлично помню, как я неглиже сидела в своем кабинете на диване, вся в подушках и с ногой в лубке, Ариша примеряла на меня новейшего фасона корсет, а я читала присланный вместе с корсетом журнал производителей: «Говоря о различных модных изобретениях, мы хотим доказать, что не менее занимаемся здоровьем прекрасного пола, напомнив дамам о корсетах, которые, сверх той выгоды, что в минуту можно расшнуроваться, подавив пружину, и тем избавить женщину от нетерпения и несносной скуки раздевания, так спокойны, что никогда не жмут». Хоть я была очень стройна, но корсеты и меня интересовали. Ведь в те времена без корсета можно было только спать лечь или в пеньюаре ходить, Боже упаси в обществе показаться. Дамы пожилые еще носили корсеты со шнуровкой на спине, утянуть которые можно было только с помощью служанки с крепкими руками, а мы, молодые, уже перешли на такой фасон, который застегивался спереди, на груди, с помощью разъемных бюсков
[38].
А теперь вот еще какую-то пружинку предлагают… Помню, я внимательно рассматривала картинки корсетов, как вдруг раздался звон – стекло в окне моей комнаты разлетелось вдребезги.
Ариша испуганно вскрикнула, а я уставилась на камень, лежащий на полу. К нему была крепко примотана черной лентой какая-то бумага.
Я сразу поняла, что это. Ох, как забилось сердце!
– Дай мне, дай… – пробормотала я, еле дыша от волнения.
Ариша подала мне камень, а сама, схватив подушку, побежала затыкать окно. Откуда-то слышались голоса прислуги, пока не понимавшей, где что разбилось, однако ни Ариша, ни я – мы не торопились позвать на помощь.
Вдруг Ариша отшатнулась от окна – я еще путалась дрожащими пальцами в холодной ленте, завязанной крепким узлом, – и громким шепотом прошипела:
– Там они! Стоят под окошком! Николай Андреевич!
– О Господи! – вне себя от острого счастья выдохнула я. – Что он, каков он? Да помоги же мне встать, я хочу его видеть!
Я то снова и снова пыталась развязать узел, то порывалась вставать. Подскочила Ариша, проворно дернула ленту, листок бумаги упал мне в руки, и я прочла строчки, написанные полузабытым почерком Жерве (после той сцены в парадном я все его письма сожгла, жалела об этом и перед собой стыдилась этого):
«Да, я виноват перед Вами, да, я изменил Вам пошло и отвратительно, но минуту этой слабости я искупил такими страданиями, каких не пожелаешь и врагу. Если я до сих пор еще не пустил себе пулю в висок либо не сделал этого же руками вашего брата или какого-то иного своего врага, то лишь потому, что во мне жила надежда увидеть Вас, отыскать в глубине Ваших глаз прощение. Теперь осталась только тень этой надежды. Дайте мне знать, где и когда я смогу увидеть Вас, или через пять минут я застрелюсь под Вашим окном!»
Все письмо было забрызгано чернилами, плохо очиненное перо в нескольких местах порвало бумагу, и это почему-то тронуло меня необычайно!
У меня полились слезы. Кажется, все это время нашей разлуки я ждала не оправданий его, а покаяния, искреннего раскаяния. За эту столь долго чаянную искренность я могла простить все!
И я забыла обиду, забыла ревность, забыла свое оскорбленное достоинство. Это вновь был миг полного подчинения любви, пребывания в бессловесном рабстве у нее.
Не думая о своей ноге, я метнулась с дивана. Ариша едва успела меня подхватить и помочь мне не то допрыгать, не то доковылять до окна. Не чувствуя холода, я припала к нему и увидела внизу простоволосого, в расстегнутой шинели Жерве, стоявшего на парапете Мойки-реки над темной водой так спокойно, словно он стоял на твердой мостовой. В руках у него был пистолет, и, выстрели он себе в голову, тело его упало бы в реку и было унесено бы в Неву.
Он увидел меня в окне и пошатнулся. Я только и смогла, что схватиться за горло.
– Ариша, дай перо, бумаги! – прохрипела я. Она подбежала, я торопливо, вкривь и вкось – перо почему-то оказалось так же плохо очинено, как у Жерве, и кляксы сыпались кругом, и это сходство показалось мне символично! – начеркала:
«Приходите на наш масленичный бал. Жду».
Торопливо помахав бумагой, чтобы просохли чернила, я примотала письмо тою же лентою к тому же камню и, просунув руку в разбитое окно, кое-как швырнула вниз.
Я видела, как Жерве, следя взглядом полет камня, чуть покачнулся, и взвизгнула от ужаса, что он сейчас упадет и утонет – и я лишусь его в ту же минуту, как обрела вновь. Но он поймал эквилибр, удержался, спрыгнул, подобрал письмо, прочел и, снова отыскав меня взглядом в окне, низко, в пояс, поклонился, а потом убежал, прыгая как мальчик.
– Да вы порезали руку! – вскричала Ариша испуганно, но я только счастливо улыбнулась, глядя на кровавую царапину.
Бессмысленно описывать мое состояние в тот день и в прочие дни, оставшиеся до бала! Кто любил, поймет меня без слов, кто не любил… ну, тому никакими словами не описать безумия, мною владевшего!
На масленичный бал должно было съехаться великое множество народу, несмотря на то что такие балы шли сейчас один за другим. Их вообще старались не пропускать все мало-мальски светские люди, пропустить их – значило обречь себя на долгую скуку, ведь предстоял Великий пост, когда балы не давались и представления в театрах не шли, можно было только концерты посещать или светские салоны.
Князь Борис Николаевич решил, что я спятила, поскольку раньше я могла в последнюю минуту отменить поездку на бал, если у меня прыщик на щеке вскакивал, а тут намеревалась показаться на люди хромая, с костылем!
