– Ариша, – сказала я спокойно, – послушай: господина Жерве не принимать, писем его ко мне не доставлять, а возвращать посланному, буде же по городской почте придут – отсылать обратно. Сейчас же все это Василию Егоровичу передай.
Ариша поглядела на меня сочувственно, кивнула и вышла. Брат крепко, любовно и с уважением расцеловал меня, а потом отправился проведать своего племянника, которого очень любил. Я пошла с ним, и мы прекрасно провели этот день втроем. Я уверяла себя, что горячая любовь этого маленького мальчика, сына моего, заменит мне все блага мира, что для женщины материнское счастье всего важнее, уверяла себя – и верила в это… Но вот настал вечер. И ночь… Мужа моего не оказалось в Петербурге, он куда-то отъехал по делам своих заводов и имений, я была совершенно свободна, я могла бы отправиться к Жерве, который, само собой, сейчас места себе не находил… Мое ожесточенное сердце болело, я тосковала, но я упорно напоминала себе оскорбительные слова, которые мигом врезались в мою память:
«Аи» моей Зизи подобен
Блестящей, ветреной, живой,
И своенравной, и пустой…
Вспоминала я бархатную накидку… И это воспоминание дало мне силы удержаться. Я сама себе клятву дала больше не опускаться не то что до встреч, но даже и до воспоминаний о человеке, который предпочел мне какую-то дешевую девку.
Ах, кабы выполняли мы все клятвы, какие себе даем!..
Я боялась, что Жерве станет осыпать меня письмами и докучать визитами, но после того, как его дважды не приняли в нашем доме, письма возвращали, а при встречах в обществе я проходила мимо равнодушно, он перестал мне досаждать и вел себя как ни в чем не бывало, совершенно спокойно, как если бы наша разлука не доставила ему никакого страдания.
В отличие от меня! Я томилась по нему, я в постели не находила себе места, не раз мне приходилось по ночам уходить в детскую к сыну, чьи чистота и невинность спасали меня от искушения броситься к моему покинутому любовнику.
Так прошли весна, лето, настала осень и вновь зима. Конечно, жизнь так или иначе пыталась меня отвлечь: светские развлечения, знаки внимания со стороны государя, интриги среди фрейлин, появление новой особы – Варвары Аркадьевны Нелидовой, которая сначала была знаменита лишь тем, что ее тетушка, Екатерина Ивановна Нелидова, считалась одной из фавориток государя Павла Петровича, а потом и племянница прославилась в узких кругах, сделавшись фавориткой сына.
Я помню тот маскарад, где они познакомились, государь и меньшая Нелидова. Это был один из немногих маскарадов, в котором веселились и танцевали. Собственно Варвара Аркадьевна была бедной сиротой, младшей из пяти сестер, жившей на даче в предместье Петербурга и никогда почти не выезжавшей. Но от тетушки своей она знала всякие подробности о юности императора, которые и рассказала ему во время танца, пока была в маске. Под конец вечера младшая Нелидова призналась, кто она. Ее пригласили ко двору, и она понравилась государыне. Вскоре она была назначена фрейлиной.
Варвара Аркадьевна была очень милая, хоть назвать ее красавицей просто язык не поворачивался. Она не помышляла обнаруживать свое исключительное положение между прочих фрейлин, держась всегда спокойно, холодно и просто. По секрету скажу: я не сомневалась, что она была очень хитра и смела – чего стоит хотя бы способ ее появиться перед государем, простушка на это не отважится! – но я никогда не питала к ней ни ревности, ни зависти, прекрасно понимая, что сама на такую роль не была бы способна, что, даже если бы я ответила согласием на желание государя, все свелось бы к одной или нескольким встречам, а ему нужна была такая… Не жена, но покорная и всегда готовая к услугам, как жена.
Связь императора с Нелидовой можно было не замечать, если только очень крепко зажмуривать глаза, что и делали с успехом дочери императора, великие княжны Мария и Ольга Николаевны, и самые уж совершенно невинные фрейлины, скажем Машенька Фредерикс. Государыня все видела и знала: собственно, эта связь была ею благословлена, – однако если кто-нибудь подумает, что Николай Павлович ни на кого более не глядел, он ошибается. Как ехидствовала Россет, описывая день императора, в девятом часу после гулянья он пьет кофе, потом в десятом сходит к императрице, там занимается, в час или в час с половиной опять навещает ее, всех детей, больших и малых, и гуляет, в четыре часа садится кушать, в шесть гуляет, в семь пьет чай со всей семьей, опять занимается, в половине десятого сходит в собрание, ужинает, гуляет в одиннадцать, около двенадцати ложится почивать, почивает с императрицей в одной кровати… Когда же он бывает у фрейлины Нелидовой?
Я бы задала еще один вопрос: когда же он успевает строить куры прочим придворным красавицам, в том числе и мне? А он это делал…
Именно тогда в наших разговорах впервые прозвучало слово «Эрмитаж», которое потом стало иметь и для него, и для меня особенное, тайное значение. Нет, собственно говоря, ничего нового в этом слове для меня не было, ибо, сколько себя помню, в Эрмитажной роще Царского Села, ранее называвшейся Дикой, всегда стояло это прелестное творение Растрелли, сиявшее белизной, голубизной и позолотой, напоминая зимний солнечный день, этот прекрасный, затейливый павильон, даже отдаленно не напоминавший хижину отшельника или скромный сельский домик
[36].
– Вы чем-то похожи на этот дворец, – сказал Николай Павлович однажды, и голос его так зазвенел от волнения, что я взглянула на него изумленно. – Вернее, он похож на вас. Он так же прекрасен, изящен, совершенен – и в то же время причудлив, он сияет прелестью, он будит воображение, его хочется узнать ближе, к нему хочется приблизиться, им хочется владеть.
– Я… я разве такая же бледно-голубая? – ляпнула я, не зная вообще что сказать.
– Если желаете, я велю перекрасить его в розовый цвет – под ваше платье – или в алый, цвет любви и страсти, – проговорил государь, и голос его стал вдруг хриплым.
Но в это время мы оба увидели, что к нам подходят императрица и Софи Бобринская, и Николай Павлович вымолвил совсем другим тоном – светским и спокойным:
– Я всегда жалел, что бабушка приказала засыпать канал, который некогда окружал Эрмитаж.
– Но тогда к этому дворцу было бы еще труднее приблизиться, – ответила я, сама не понимая, что говорю, не понимая, досадую ли я, что наш опасный разговор прервали, или радуюсь этому, но император только пожал плечами и повернулся к императрице.
Стояла снежная зима, когда ни один русский, в каких бы рафинированных европейцах он себя ни числил, не мог удержаться от катания с гор. Новый год встретили необычайно весело, маскарадов с переодеваниями и балов невозможно было сосчитать, однако я почти все их пропустила: катаясь с гор на санях, умудрилась из них выпасть и сломала ногу. Долгое время не могла встать, а потом и ходила несколько месяцев с трудом, какие уж тут танцы! К тому же еще сделалась у меня инфлюэнца
[37], так что я вполне испытала на себе медицинские ухищрения того времени. До сих пор не пойму, хотел ли наш домашний доктор, чтобы я поскорей выздоровела или, напротив, подольше бы болела, когда непрестанно мучил меня средствами, совершенно не приносящими облегчения: горячим сбитнем да настоями шалфея, бузины и мать-и-мачехи с анисом.
