Мне даже трудно упомнить все дела, в которые ввязывался Борис Николаевич, чтобы избавиться от долгов и приумножить богатства Юсуповых. Мы с сыном должны, конечно, быть ему благодарны за это, за наш теперешний достаток, однако слухи о том, что он открыл в Петербурге ростовщические дома, были для меня оскорбительны: в то время вообще казались стыдными деловые качества человека благородного происхождения. Впрочем, меня мало волновало, что состояние семьи удесятерилось благодаря тому, что князь скупил заводы и шахты Донбасса, давал вольные крестьянам и открывал в имениях больницы, чтобы, по его словам, работники не мерли как мухи. Меня куда больше смущала его скрупулезная расчетливость при ведении домашнего хозяйства. Экономия моего супруга доходила до того, что для домашнего стола и даже для приемов бочками покупали цимлянское, которое было очень дешевым (стоило в три с половиной раза меньше шампанского!), и наливали его в длинные прекрасные бутылки от зарубежных вин – от всех этих шампанских, лафитов, бордо et cetera… Бутылки заботливо мыли после пиров и хранили до следующего раза.
Однако некоторые расходные статьи никакому урезанию не подверглись: это были ложи во всех театрах (подобно своему отцу и князю Тюфякину, Борис Николаевич был завзятый театрал, в отличие, к слову, от меня: я театра никогда не любила и бывала там лишь потому, что это было модно, этого настойчиво требовал свет) и роскошь моих туалетов.
Собственно, с этой роскоши и началась одна история, о которой пойдет речь дальше.
Граф д’Орсе был моей первой тайной страстью, а это была история второй… Которая, однако, очень скоро стала явной для всего света.
На одном балу появилась я в платье, сплошь обшитом низками жемчуга, и вот возьми и зацепись плечом за жесткое золотое шитье на мундире императора! Мы, помню, танцевали вальс, и с меня, а может быть с моего платья, окружающие глаз не сводили!
Не скрою, мои туалеты были всегда предметом восхищения и зависти. Как-то раз я слышала приватную беседу двух дам, которые делились друг с дружкой секретами переделки уже ношеных платьев. В самом деле, больше трех раз в одном и том же наряде на балах никак нельзя было появиться! Я тогда хотела сказать, что любое платье можно преобразить с помощью нашитых на него драгоценностей, но вовремя прикусила язык, потому что у них шла речь о лентах, бисере, перекрое рукавов и корсажа… Я подумала: хорошо, что этого не слышит мой муж, иначе он принудил бы меня все мои наряды перешивать наново! Но то платье, в котором я была тогда, я даже и не переделывала: надела очень простое атласное белое, приказав спороть с него кружева, с которыми оно уже примелькалось, а взамен сплошь заковать его в жемчужную броню.
Надо сказать, после моего возвращения из Франции взоры государя, на меня обращенные, стали еще более пылкими. Когда модному художнику Чернецову, после победоносного завершения наших боевых действий в мятежном царстве Польском, было заказано огромное полотно «Парад и молебствие по случаю окончания военных действий в царстве Польском 6 октября 1831 года на Царицыном лугу в Петербурге», где изображено более трехсот персон всех сословий государства – императорская семья, военные и гражданские чины, литераторы, художники, ученые, придворные дамы, отличившиеся чем-то мещане и крестьяне, причем список всех персонажей картины утверждал лично император, – государь как мне передавали, сказал:
– Прекрасную Зинаиду извольте изобразить без малейшей погрешности, ибо лицо ее столь восхитительно, что исказить в нем хоть одну черту будет греховно по отношению к красоте.
К слову, картина мне ужасно не понравилась, а уж то, как я нарисована, и вовсе ужас! Миленькая сплетница Россет и та красивей меня вышла! А впрочем, мы там все как-то на одно лицо… Те портреты мои, которые делали в России Кристина Робертсон и потом, уже во Франции, Франц Ксавер Винтерхальтер, нравились мне несравненно больше, особенно тот, работы Робертсон, который украшает мой дом на Лиговке. Я нарочно оставила его, он смотрит моими молодыми глазами на всех, кто входит, с площадки прекрасной мраморной лестницы, он встречает гостей, как когда-то их встречала я…
Словом, государь порой казался истинно в меня влюбленным, и впечатление создавалось такое, что может вот-вот последовать разговор, после коего мне ничего не останется, как склониться пред монаршей волею и исполнить предначертанное. В его поведении появилось странное нетерпение, почти лихорадочное. Я тогда еще просто не знала, что после рождения седьмого ребенка, великого князя Михаила Николаевича, врачи решительно воспретили императрице супружеские сношения, но для нее, в отличие от меня, это было истинной трагедией, поскольку она своего супруга обожала – и хорошо знала его натуру. Если он прежде позволял себе измены изредка и ненадолго, то теперь они станут, конечно, постоянными, и ее величество опасалась, что супруг ее может полюбить какую-то женщину всей душой, сделав ее своей официальной фавориткой. Она боялась меня, может быть, более, чем прочих, – и в самом деле, кто знает, как пошли бы дела, когда бы я в тот вечер не зацепилась жемчужной нитью за золотое шитье на императорском мундире…
Но я зацепилась, нитка лопнула – и жемчужины с меня так и посыпались! Причем оказалось, что порвалась нить в месте ее скрепления с другими, так что в одно мгновение часть платья моего лишилась своего украшения, и я стояла наполовину в жемчужной броне, а наполовину – в простом белом атласе.
Оркестр перестал играть: танцующие оскальзывались на жемчужинах, все остановились и удивленно смотрели на пол, по которому там и сям раскатывались белые матовые кругляши. Я только глазами хлопала, совсем растерявшись.
Император взглянул на меня и тихо сказал:
– Кажется, в похожую историю попал в свое время Джордж Вильерс, герцог Бэкингем. Его атласный костюм был весь расшит жемчугом, который то и дело отрывался во время танцев. Кое-кто пытался вернуть жемчужины нашему герою, а тот лишь добродушно отмахивался: «Бросьте, не нужно, возьмите это себе на память!» Так он покорил Париж, а вы… Вы давно покорили и Париж, и Петербург, и Москву, и всех нас… в том числе и меня!
Очень может быть, что сейчас и было бы произнесено роковое признание, однако я вдруг расхохоталась: от всех дверей мчались лакеи, на ходу оскальзываясь и напрасно пытаясь собрать жемчужины, которые так и разлетались в стороны! Это было смешно, однако еще смешней показалось мне поведение одного молодого невзрачного кавалергарда, который пал на колени под прикрытием банкетки, куда закатилось особенно много перламутровых шариков, и поспешно сгребал их в горсть, а потом запихивал за пазуху мундира. Воображаю, как должны были щекотать жемчужины его тело! Наконец приблизились лакеи, и юноша принужден был подняться. Он воровато поглядел на меня – я в этот миг спрятала лицо в ладони, глуша хохот, который стал просто неприличным, – а когда подняла глаза, его уже не было в зале. Отчего-то мне почудилось, будто я его прежде видела, но где и когда, я не вспомнила.
Поскольку наряд мой был испорчен, я должна была с бала уйти, и, помню, супруг мой устроил мне ужасный скандал за то, что я не потребовала у лакеев собранные с полу жемчужины. Какой там Джордж Вильерс Бэкингем! Я сначала растерялась – мне, сказать по правде, это и голову не пришло! – однако потом представила, как я хожу от лакея к лакею и пересчитываю собранные ими драгоценности, а потом бегу за тем кавалергардом и требую вернуть все, что он собрал под банкеткой, – и снова стала хохотать. В результате взбешенный Борис Николаевич хлопнул дверью, что меня совершенно не огорчило: отношения наши становились день ото дня все холоднее, и я все чаще отказывала мужу в своих милостях.
