Предание гласит, что Конфуций много лет пытался разгадать загадку этого древнейшего и глубочайшего канона Срединной страны. По рассказу Сыма Цяня, он так часто заглядывал в него, что кожаные ремешки, стягивавшие бамбуковые планки, «трижды перетирались». Но даже великому Конфуцию оказалось не под силу разобраться в таинственной игре мировых метаморфоз. Он сказал однажды: «Дайте мне еще несколько лет спокойной жизни, чтобы я смог изучить „Книгу Перемен“, и я избавлюсь от всех ошибок». Неизвестно, удалось ли ему осуществить свою мечту.
Но, пожалуй, главным результатом своих ученых изысканий Конфуций считал составление хроники своего родного царства. Она называлась по-китайски «Чуньцю», что значит «Весны и осени». Разумеется, традиция наделяла это произведение нравоучительным смыслом: уже в древности было принято считать, что Учитель Кун так ясно разделил в нем правду и кривду, что, читая его, «мятежные советники и порочные сыновья непременно трепетали от страха». И все же остается лишь догадываться, в чем именно заключается назидательность «Чуньцю»: перед нами очень сухая, бесстрастная и лапидарная хроника событий без каких-либо комментариев. Мы можем лишь предположить, что Учитель Кун создал свою летопись для того, чтобы напомнить о привилегиях законных государей и одернуть узурпаторов из могущественных аристократических семейств. Но сделано это в лучших традициях конфуцианского ритуализма – посредством тонкого, почти неуловимого намека.
Как видим, не было в ту эпоху такой области знаний, где Конфуций не являлся бы признанным авторитетом и не оставил после себя классические памятники учености. Уже одно это обстоятельство делало его бессмертным в книжной традиции Китая.
Смерть единорога
В скромных книжных трудах, в вольных беседах с учениками и в тихих раздумьях завершалась жизнь Конфуция. Мерно сочилось время сквозь песок дней. Две весны и две осени минуло с тех пор, как он решил удалиться от двора и целиком посвятить остаток жизни ученикам и ученым изысканиям. Он оставлял будущему не царства и законы, а людей и книги. Но будут ли потомки помнить о нем? Поймут ли его? Этот вопрос он каждодневно задавал себе, упорно искал на него ответ, но не находил… Все чаще он оглядывался на свою жизнь, и мысли – то светлые, то печальные – теснились в его голове…
С тех пор как в его сердце зазвучала какая-то восторженная нездешняя музыка и помыслы его «обратились к учению», вся его жизнь была подчинена одному властному порыву, одному чувству. Эта жизнь пролетела как один день, прошла в трудах и в смиренном покое, как торжественный обряд. И теперь, когда Учитель Кун был уже совсем непохож на смешного увальня Кун Цю, когда он познал и сладость побед, и горечь неудач и пережил много такого, чего и представить не мог в те уже далекие годы, он так и не умел объяснить себе сам, какие же перемены случились с ним, чем отличался он от того молодого и наивного «сына человека из Цзоу»? Его вера, его мечты, его воля – все это было по-прежнему с ним. Прошла жизнь, как один вздох, и дала ему покой, но его цель была по-прежнему впереди – все такая же близкая и такая же недостижимая. И Небо все так же твердо хранило молчание. Но он был уверен в себе. Почему? Он и сам не мог бы сказать… Какое-то неисповедимое чувство, невероятное усилие воли примиряло его с собственной, такой неласковой к нему судьбой. Ощущение какой-то неведомой тайной нити, связывающей его с прошлым и с куда более ранними временами великих подвижников древности, не покидало его и становилось с годами все сильнее, все отчетливее.
Он не мог выбросить из своей жизни ни одного дня. Он знал, что должен принимать ее всю целиком. Потому что его жизнь и была правдой. Правдой, которой он не мог поделиться даже с самыми близкими людьми. Правдой, постигаемой в «сокровенном безмолвии», подобном покою великого Шуня.
А между тем окружающие имели все основания считать его неудачником. Его карьере государственного мужа не суждено было состояться. В соседних царствах не утихала братоубийственная рознь – тягчайшее преступление перед великими предками! А на его родине властвовали узурпаторы. Школа? Но его ученики, если не считать Янь Юаня, все еще так далеки от совершенства! Книги? Но кто может поручиться, что люди поймут их?.. Хватало и недоброжелателей при дворе. Больше всех усердствовал советник Шу Ушу, который, кажется, прилюдно называл Учителя Куна выскочкой и бездарностью. Цзы-Гуну приходилось употреблять все свое красноречие, отбивая выпады этого нахала. А Учителя не покидали мрачные предчувствия:
Учитель сказал: «Не показывается феникс, не выходит из реки священная черепаха. Ничто не предвещает явление мудрого государя. Увы мне! Не будет мне достойного дела в этом мире!»
Дорогой ценой безнадежного одиночества Конфуцию приходилось платить за свое положение великого Учителя. Насмешки света были ему наградой за его правду. И Небо, поведавшее ему свою сокровеннейшую тайну, заставило его расплатиться за нее сполна. Напоследок оно послало ему еще более тяжкие испытания.
Сначала умер его сын Боюй. Умер прежде отца, не дожив и до пятидесяти, нарушив своей смертью первую заповедь любящего сына: служить родителям до самой их кончины, а потом приносить им жертвы. Служебных постов Боюй никогда не занимал, и отец похоронил сына, как подобает быть погребенным скромному ученому: в тонкостенном гробу, без погребальной колесницы.
Не успел он прийти в себя после смерти Боюя, как на него обрушилось новое несчастье: умер Янь Юань – наследник его дела, некогда обещавший не умирать прежде Учителя. Горе старого учителя было безмерным. Забыв об этикете и о собственном достоинстве, он безудержно рыдал, вновь и вновь повторяя: «Небо хочет погубить меня!» О, даже он, умевший быть невозмутимым и перед лицом смерти, в эти черные дни не смог сдержаться и возроптал на само Небо.
– Учитель, вы убиваетесь о Янь Юане сверх всякой меры, – осмелились напомнить ему ученики.
– Разве? – ответил Учитель Кун. – Но если мне не оплакивать Янь Юаня, то кого же мне оплакивать?
Он был только человеком – этот мужественный и свободный в своих чувствах старик.
А потом Конфуцию пришлось объясняться с отцом покойного, его давним учеником Янь Лу. Этот бедный, обиженный судьбою человек, который, конечно же, души не чаял в сыне и связывал с ним большие надежды, никак не мог взять в толк, почему Учитель Кун, любивший Янь Юаня больше родного сына и притом никогда не жалевший денег на похороны близких, порой хоронивший за свой счет даже незнакомых людей, не захотел устроить для своего признанного преемника пышные похороны, которые соответствовали бы истинным достижениям усопшего. Безуспешно пытался Конфуций объяснить убитому горем отцу, что он не только Янь Юаня, но и всех учеников считает своими детьми и что даже собственного сына похоронил в обычном тонкостенном гробу без погребальной колесницы. Несчастный отец ничего не хотел слышать.
– Но уважаемый Учитель мог бы продать свою колесницу, чтобы купить двойной гроб, – стоял на своем Янь Лу.
Услышав это бестактное предложение, Конфуций поморщился. «Я – ученый человек и советник, – отрезал он. – В моем положении мне нельзя без экипажа».
