Учитель Кун озабочен, в конце концов, не значениями слов и жестов, а тем, чтобы ритуал выполнял свое предназначение и, значит, был действен. Вот и в своем знаменитом призыве: «Правитель да будет правителем, отец – отцом…» – он ведет речь лишь о соответствии понятия отца состоянию отцовства и даже, если так можно выразиться, «отцовничанья», поскольку он говорит о природе жизни как деятельного и творческого начала. Конфуция интересуют, напомним еще раз, не сущности, а события. Заниматься «исправлением имен» в понимании Конфуция – значит выявлять долженствующее в данном, настоятельное в настоящем. Свершается это как бы спонтанно и незаметно для самих участников ритуального действа, ибо ритуал, по Конфуцию, осуществляется сполна в безукоризненном следовании обстоятельствам «текущего момента». Такой слитый с самим течением времени ритуал и есть тот самый Великий Путь мироздания, которым, как сказано в древних китайских канонах, «все люди пользуются каждодневно, а о том не ведают».
Главный вопрос Конфуциевой мысли – не что и даже не как, а когда: когда вещи претворяют свое назначение? Мудрость Конфуция – это только «соответствие моменту». Разговоры Учителя и его учеников неизменно сводятся к оценке качества тех или иных жизненных ситуаций, всех бесчисленных житейских «случаев». И без разговоров здесь нельзя, ибо ситуации требуют по крайней мере двух действующих лиц, творятся, «задаются» скрещениями сил. Их новизна навлекает обыденность:
«Живя в семье, чти старших; находясь на службе, будь предан государю…»
Каждому делу свое время. Учиться и, следовательно, осмысливать, оценивать обстоятельства нужно «во всякое время», по мере естественного хода вещей – от годового цикла природы до возрастов жизни:
Учитель сказал: «В юности, когда жизненные силы в избытке, остерегайтесь вожделений; в зрелости, когда жизненные силы в расцвете, остерегайтесь соперничества; в старости, когда жизненные силы в упадке, остерегайтесь скупости».
Чем естественнее и проще – тем умудреннее и возвышеннее: такова несколько неожиданная и все же бесхитростная логика речей Учителя Куна, в которых говорится «ровно столько, сколько нужно». Конфуций не выдумывает новых понятий, а пользуется обыденным языком, ибо для него главное, чтобы слово было сказано «вовремя». А назначение языка – выделять в нашем опыте типовые явления, состояния, впечатления, где сиюминутное и преходящее наделяется завершенностью целого. Жизнь в ритуале – бесконечная череда исключительных моментов, вечнотекучая временность, некое, так сказать, временование времени. В ритуале жизнь непрестанно возобновляется. Но этот творческий исток жизни недоступен непосредственному восприятию. Здесь самое время вспомнить о том, что ритуал – это действие по своей природе символическое. Другими словами, ритуальное действие непременно обозначает нечто внеположенное ему, у него есть не только зримый образ, но и образ невидимый, внутренний, причем первый является только тенью, отблеском второго. «Вещи имеют свои корни и ветви», – говорится в древней конфуцианской книге «Середина и постоянство», приписываемой внуку Конфуция. Реальность, символизируемая ритуалом, как бы предваряет физический мир, подобно тому, как ветви предполагают существование невидимых корней, а семя предвосхищает собою плод. И всякое усилие самоосознания, высвечивая бесконечную – и непроницаемую в своей бесконечности – перспективу времен, неизбежно означает припоминание: оно внушает опыт присутствия чего-то «другого», и в каждый момент времени уже «бывшего». Как мудро заметил Вильям Блейк, «все, что есть сейчас, прежде существовало в чьем-то воображении». Жизнь по ритуалу – и значит, жизнь сознающего сознания – есть музыкальная преемственность, перекличка «предшествующего» (сянь) и «последующего»
(хоу). Недаром в конфуцианской традиции мудростью объявляется знание различий между «тем, что идет впереди», и «тем, что идет следом». Так ритуал в конце концов сливается с органичным произрастанием живого существа и обосновывается не логикой доктрины, не идеями и словами, а преемственностью стиля, укорененного в непроизвольном, совершенно естественном ритме самой жизни.
Оказывается, все церемониальные жесты логически предваряются неким верховным, истинно царским ритуалом, и этот «ритуал ритуалов» по природе своей является самой сущностью типизации бытия, формой становления, которая не преходит в потоке времени, некой матрицей деятельности, которая предопределяет все конечные деяния. Верховный ритуал – безупречно действенный покой, предвосхищающий все метаморфозы мира, подобно тому, как семя символически уже содержит в себе плод. В полноте своего осуществления он есть предельно стилизованный, самоустраняющийся, вечно отсутствующий жест, который вмещает в себя внутреннюю преемственность всех моментов существования. Он хранит в себе тайну символического языка культуры. Дух Конфуция живет в утверждениях ученых старого Китая о том, что забытую правду древних можно «сердцем перенять» из книг (и не только из книг), в популярных легендах о безграмотных крестьянах, которые во время болезни (ослабившей их индивидуальное «я») вдруг принимались без ошибки декламировать стихи древних поэтов, ибо подлинное искусство, по китайским представлениям, хранит в себе вечные качества вещей. Конфуций и сам утверждал, что получил свою правду непосредственно от Чжоу-гуна и даже от самого Неба! Позднее Мэн-цзы объявил Конфуция преемником величайших мудрецов древности – Яо и Шуня. Во всех случаях речь шла о постижении секретов символического языка культуры, равнозначного спонтанности человеческой практики. Тот, кто обладает этими секретами, без усилий станет властелином мира, подобным древним царям. Об одном из тех царей, Шуне, Конфуций говорил:
«Шунь управлял Поднебесной, ничего не делая. Он с достоинством сидел лицом к югу – только и всего». (В Китае правитель сидел на троне, обратившись лицом на юг.)
В этом высказывании (кстати, роднящем Конфуция с Лао-цзы) отобразилось все своеобразие китайской цивилизации. Китайский мудрец не стремится овладеть содержанием своего опыта, а, наоборот, «отпускает», «оставляет» (фан) все переживаемое им, то есть раскрывает себя полноте восприятия; он не пользуется вещами, а дает им самим «претворить себя». Эта «открытость сердца» соответствует, в сущности, бесконечному разнообразию мира телесной интуиции, ведь тело и есть изначально заданная матрица нашего восприятия и прообраз предельной цельности бытия. Ритуал может иметь только телесное воплощение. И всеединство жизни, постигаемое в ритуале, есть, согласно китайским представлениям, наше «великое тело» (да ти). Вовсе не случайно то тщательное внимание, которое уделял Учитель Кун диете, телесным позам, правилам гигиены, и вообще тот факт, что он обладал отменным здоровьем. Мудрость Великого Пути немыслима и невозможна вне полноты телесной жизни…
Но «полнота телесной жизни» или, попросту говоря, телесное здоровье – вещь в своем роде загадочная: она не имеет отличительных признаков, остается незаметной для всякого «угла зрения», неизбежно ограниченного. Точно так же подлинный ритуал, вмещающий в себя вселенский поток жизни, предстает как бы бездействием, во всяком случае – неприметным действием. Мы не поймем Конфуциевой любви к ритуалу, если не увидим в ней стремления обнажить сокровенные истоки человеческой культуры, постичь неосознаваемую людьми матрицу их деятельности, в которой все человеческие сердца еще слиты в одно Всечеловеческое сердце. Недаром древние китайцы говорили, что «Великий Путь – это то, чем люди каждый день пользуются, а о том не ведают», и что родители и дети составляют «одно тело». Непоколебимая вера Конфуция в безупречную действенность ритуала как раз и основывалась на уверенности в том, что ритуальное поведение воплощает в себе самое «семя» человеческой деятельности. Точность артикуляции чувств в Конфуциевом ритуале – это на самом деле точность соответствия внутреннего и внешнего, предшествующего и последующего, единичного и всеобщего. Но эта встреча извечно несходного есть тайна, и хранится она человеком. Анонимные формы ритуала должны быть наполнены интимным переживанием. Еще устроители чжоуской державы оставили потомкам завет: «Приносите жертвы так, словно духи присутствуют воистину». Учитель Кун стал говорить иначе: «Если я не участвую в принесении жертв, то это все равно, как если бы я совсем не жертвовал». Жертвоприношение духам, по Конфуцию, не возымеет действия, если жертвователь не будет в душе «почтителен» к божественным силам (а точнее, почтителен сам по себе, независимо от любых внешних обстоятельств).
