Не заручившись покровительством кого-нибудь из главарей «трех семейств», нечего было и думать об удачной карьере государственного мужа. Кун Цю не составило бы труда заполучить такого покровителя. Собственно, он и начал служить во владениях самого могущественного из «трех семейств» – клана Цзи и с тех пор вот уже полтора десятка лет исправно выполнял свои служебные обязанности. Долг подданного – святое дело. А предводитель семейства Мэн даже послал своих сыновей учиться у Кун Цю. Без сомнения, у Кун Цю хватало возможностей получить из рук всесильных царедворцев какую-нибудь видную должность и занять наконец подобающее ему место у подножия трона. Но этого не произошло. И причину угадать нетрудно: диктатура «трех семейств» была в глазах Кун Цю вопиющим нарушением ритуала, попранием священных заветов предков. Вероятно, Кун Цю, формально служивший все-таки Чжао-гуну, не слишком заботился о том, чтобы скрыть свое истинное отношение к «трем семействам», и те отвечали ему такой же неприязнью, скрытой за маской холодной вежливости.
С каждым годом все тяжелее становилась властная рука «трех семейств», а в царстве повсюду росло недовольство развязными узурпаторами. Неумолимо таяли радужные надежды Кун Цю. Ему уже тридцать пять! И каждый день отнимал у него частицу великого будущего, которое – он все еще твердо в это верил – ожидало его впереди. Далее молчать уже было невозможно. Терпение покидало его.
Гроза грянула с приходом новой весны, на двадцать пятый год царствования Чжао-гуна, а по европейскому летосчислению – в 517 году до н. э. По старинному обычаю знатные люди совершали в это время Большое жертвоприношение предкам, сопровождающееся пиршествами, красочными плясками, состязаниями лучников и борцов и прочими увеселениями. В храме вконец обнищавшего, бесправного даже в собственном доме Чжао-гуна не набралось и половины требуемых для столь торжественного случая музыкантов и танцоров. А тем временем в родовом храме семейства Цзи вовсю гремит музыка, и лучшие танцоры царства в новых звериных шкурах, грозно потрясая копьями и секирами, пляшут перед главным алтарем. Они показывают танец Царя Воинственного – основателя чжоуской державы. На площадке перед алтарем вновь оживают героические события былых веков. Вот Царь Воинственный идет походом на Инь и убивает иньского царя. Вот он отправляется на юг и устанавливает южные рубежи своих владений… Вот подданные чествуют и славят его… Вот снова Царь Воинственный идет войной против строптивых иньцев, и разгорается жестокая сеча… Зрители восхищенно следят за редкостным зрелищем, и никто из них не задумывается над тем, что танцоры выстроились в восемь рядов и в каждом ряду их тоже насчитывается по восемь – как полагается по царскому чину. А ведь предводитель клана Цзи имеет только титул дафу, и по правилам ему разрешается два ряда танцоров. Кун Цю, как служащий клана Цзи, тоже стоит в толпе гостей, заполнивших родовой храм его патронов. Грозно рокочут барабаны, звенят каменные пластины, завывают длинные трубы… Слаженно кружатся в танце воины, блестят на солнце их щиты и копья, мерно раскачиваются яркие перья на шлемах… Такое только раз в году и увидишь! Но Кун Цю стоит, потупив взор. Стыд обжигает его – он чувствует себя невольным соучастником унижения законного государя. И гнев горячей волной поднимается в нем…
Кончились пляски, смолкла музыка, довольные гости уже собрались отвесить поклон своим благодетелям, и вдруг в толпе раздается громкий голос Кун Цю:
– Восемь рядов танцоров! Если не стыдятся такого, то чего ж еще можно устыдиться?
Вокруг разом воцарилась мертвая тишина. А Кун Цю повернулся и быстро пошел прочь, провожаемый изумленными взглядами публики.
Возглас Кун Цю в храме клана Цзи был подобен первому раскату грома, внезапно грянувшему из гущи черных туч. На следующий день в городе только и было разговоров что о смелой выходке Цю из рода Кунов. Вот тебе и безобидный знаток церемоний! Оказывается, смелости ему не занимать: прилюдно посрамил зарвавшегося властолюбца и не посчитался с тем, что сам у него служит. А предводитель клана Цзи, командующий «войском левой руки» и личный советник государя Цзи Пинцзы, так и не нашел благовидного предлога, чтобы отомстить Кун Цю. Расправиться же с ним в открытую означало бы навлечь на себя еще больший позор. Пришлось ему проглотить обиду. Но в народе недаром говорят, что тому, кто не сумел постоять за себя, не помогут и духи. Теперь семейству Цзи надо было ждать новых неприятностей. И они не замедлили явиться.
Новый скандал разгорелся, казалось бы, по самому пустяковому поводу – из-за петушиных боев. Во времена Конфуция поединки бойцовских петухов были одним из самых любимых зрелищ древних китайцев, и без них не обходился ни один большой праздник. Поединки эти были не только увлекательным зрелищем. Петух, выходивший в них победителем, приносил почет и славу его хозяевам, так что победить в этой потехе было делом чести каждой знатной семьи. Случилось так, что в дни летнего праздника на площадке для петушиных боев не было равных питомцу семейства Хоу, одной из именитых, хотя и не самых могущественных семей столицы. Тогда Цзи Пинцзы, пытаясь отстоять свое первенство, пустился на хитрость: он приказал посыпать горчицей крылья его петуха, и тот сразу же получил солидное преимущество в схватках с соперниками. В ответ глава семьи Хоу в нарушение правил поединка надел на своего петуха острые металлические шпоры, и тот быстро расправился со своим противником, которого выставил Пинцзы. Тщеславный диктатор не стерпел этого оскорбления. Пользуясь своей властью, он отобрал у семейства Хоу его лучший дом.
Новые бесчинства Пинцзы возбудили всеобщее возмущение, и Чжао-гун, давно уже ждавший подходящего случая для того, чтобы избавиться от унизительного «попечительства» Пинцзы, решил, что настало время действовать. Вместе со своими сыновьями и несколькими доверенными людьми из свиты он составил заговор с целью убийства Пинцзы. Заговорщикам приходилось рассчитывать главным образом на немногочисленную армию самого Чжао-гуна, да еще на внезапность нападения, ибо Пинцзы жил в хорошо укрепленной крепости и без надежной охраны не покидал ее. Но они надеялись, что их поддержат два других могущественных клана царства – Мэн и Сунь. Как-никак, падение Пинцзы предоставляло им возможность расширить свое влияние. Улучив благоприятный момент, Чжао-гун дал сигнал к выступлению. Его воины окружили главную крепость Пинцзы и попытались взять ее штурмом, но были вынуждены отступить. А тем временем собравшиеся на совет вожди клана Сунь здраво рассудили, что гибель Пинцзы и его людей может навредить им самим, хотя бы потому, что Чжао-гуну будут противостоять уже не три врага, а только два. «Без семьи Цзи не быть и семье Сунь», – заключили они. Люди клана Мэн охотно согласились с ними. Тотчас же вожди обоих кланов двинули свои дружины на помощь Пинцзы и без труда рассеяли войско Чжао-гуна. Большинство мужчин семейства Хоу были убиты в бою, остальные заговорщики бежали за границу. Так закончился этот странный мятеж, где в роли главного мятежника выступал сам правитель царства.
Поражение заговорщиков не создавало сколько-нибудь серьезной угрозы самому Чжао-гуну. Никто не собирался оспаривать его прав на престол, да и сами «три семейства», напуганные внезапной вспышкой возмущения, охотно покончили бы дело миром. Чтобы спасти свое достоинство, Чжао-гуну было достаточно отмежеваться от заговора, выслав за пределы царства замешанных в нем людей из своего окружения. Так советовал ему поступить один из преданных людей, заявивший даже о своей готовности первым отправиться в ссылку. Но безвольный и трусливый Чжао-гун в очередной раз проявил малодушие. Чтобы избежать неприятных объяснений с вождями «трех семейств», он решил попросту сбежать из Цюйфу. Наскоро свершив гадание на могилах предков о своем решении и получив утвердительный ответ, он не мешкая покинул столицу луских земель. Ему не было нужды долго выбирать место своего добровольного изгнания. Конечно, надо было ехать в соседнее царство Ци. Тамошний правитель, Цзин-гун, который вот уже тридцать лет бессменно правил своим уделом, не раз гостил при дворе Лу и был давним и притом неизменно любезным знакомым Чжао-гуна, хотя при случае не стеснялся совершить набег на территорию Лу или отобрать пару-другую луских городов. Посланный Чжао-гуном гонец заранее доложил Цзин-гуну о приближении высокого гостя, и тот, соблюдая этикет, сам выехал навстречу знатному беглецу, позволив себе, однако, передвигаться несколько медленнее, чем допускалось неписаными правилами дружеских приемов. Но вообще Цзин-гун мог бы только радоваться приезду своего царственного соседа: теперь у него появился отличный повод вмешаться в дела лусцев.
