Голубая дивизия и Испанский легион сражались под Ленинградом исключительно эффективно и отличались высоким боевым духом. 4 тысячи испанских добровольцев погибли, среди них 153 офицера. 3 тысячи пропали без вести. Осенью 1943 года Голубая дивизия была отправлена на родину. Остались только добровольцы иностранного легиона. Но и их в марте 1944-го также перевели в Испанию.
ВОСПОМИНАНИЯ:
Дадоченко Антонина
Я очень признательна испанцам. Не помню, в каком году, но Гатчину заполонили испанские войска. Они к русским относились так хорошо! Выходили на улицу и раздавали буханки хлеба. Вот тут мы немножко поели. Испанцы все время дрались с немецкими полицаями. Драки были ужасные, прямо среди бела дня. Вот тротуар. Идет патруль немецкий. Навстречу — 3 или 4 испанца. Испанцы считают, что немцы должны уступить им дорогу. А патруль не уступает. И начинается драка. Тротуары в Гатчине — очень узенькие, русские, если шел немецкий патруль, должны были обязательно сойти на дорогу. Испанцы этого не делали. Каждый второй испанец хорошо говорил по-русски, но, конечно, ломано. Они говорили, что благодарны русским за то, что мы приняли их детей и сдадутся в плен. Но, насколько это реально, я, конечно, подтвердить не могу.
Галибин Константин
В Красном Бору стояла перед нами Голубая дивизия. Холодно было, а они — с юга. Поэтому их боевой дух был не тот, что у наших ребят. Тем более нас кормили, вооружение было хорошее, одеты, обуты.
Однажды наш разведчик взял в плен испанца. Замерзшего, не очень хорошо одетого, не очень сытого. По русскому обычаю, накормили его, напоили водкой, дали закусить, отогрели. Никто из нас испанского языка не знал, поэтому общались только на пальцах. Время он провел у нас очень хорошо. Ему понравилось, и нам тоже. Общались мы с ним недолго. Пришли ребята из специальной организации и его забрали. В части, в которой я имел честь и удовольствие служить, не было случая, чтобы пленному били морду. Как-то один боец приехал верхом на немце, так мы ему сами начистили рыло. Беспомощного человека, который не может сопротивляться, зачем бить? Это не по-нашему.
Басистов Юрий
Наш отдел, кроме немцев, работал в пропагандистском направлении с финнами, с испанцами Голубой дивизии, с норвежским и голландским легионами. Все эти части стояли у стен Ленинграда. Из Москвы из Коминтерна приехали два эмигранта-испанца, которые помогали работать с Голубой дивизией.
В нашем дивизионе была очень хорошая аппаратура нашего производства. Мы эти приемники любовно между собой называли «собачками», потому что они тоже по следу умели идти. На втором этапе войны мы использовали вхождение в немецкие радиосети с пропагандистскими и подрывными целями. Это нам хорошо удавалось, особенно когда появились немецкие трофейные станции. Существовала целая система: нащупывалась волна, выходили на нее, и на том конце немец отзывался. Иногда выходили в эфир без указания источника, это была так называемая «черная пропаганда». А иногда, наоборот, сообщали: «С вами говорит представитель Красной армии. Вы уже знаете, что там-то и там-то разгромлены. Вас скоро ожидает конец». Немец слушал, иногда прерывал связь, иногда — нет.
Я работал в политическом управлении в 7-м отделе по работе среди войск противника. Помню, нам попались дневники немецких солдат. Для нас это была ценнейшая информация. О чем думали? Какой внутренний мир? О чем переживали? Вот, например, в дневнике запись: «Мы у Ленинграда, скоро будет его падение, оно приблизит окончание войны. Надо еще одно усилие, но русские очень сопротивляются». Человек, писавший этот дневник, надеялся, что скоро город падет, а пал сам, и его дневник очутился в наших руках как трофейный документ.
В начале войны наша пропаганда большого влияния не имела. Когда немцы наступали и брали город за городом, когда продвигались по 120 километров в сутки, что можно было пропагандировать. Тем более, наша информация в то время носила классовый характер. В наших первых листовках говорилось: «Немецкие рабочие, немецкие крестьяне! На кого вы подняли свое оружие? На страну Советов, на первое государство в мире рабочих и крестьян! Опомнитесь, здесь ваши братья». Очень быстро мы поняли, что классовая пропаганда на немцев не действует. Ведь они были поколением, охваченным очень сильным влиянием нацистской агитации, всякими националистическими идеями. Большинство немецкого народа поверило Гитлеру, что им предстоит особая роль в мире. А прозрение пришло, когда Германия была разбита полностью.
В дальнейшем тон нашей пропаганды стал другим — информационно-силовым. Мы действовали на основе фактов, с доводами устрашения. Наши листовки выходили с очень удачными коллажами, например, Наполеон держит в руке маленькую фигурку Гитлера и говорит: «И ты еще туда полез? Я там был — ничего у тебя не получится». Или другая, со словами: «Эту страну не удастся завоевать, здесь вы сломаете себе голову, здесь вы протянете ноги».
В 1943 году в 67-й армии
[41] была создана звукостанция на самолете. На высоте 600–700 метров, когда пилот начинал постепенное снижение, в течение 1,5–2 минут наговаривался текст пропагандистского характера. Когда наша эскадрилья стояла в Колтушах, приезжал корреспондент ЛенТАСС Борис Уткин и делал репортаж о нашей работе. Сохранилась фотография: на фоне самолета стоит пилот старший лейтенант Женя Некрасов и я, старший лейтенант, летавший на этом самолете в качестве диктора. Два лета мы летали по ночам с аэродрома в Колтушах, а потом с нового аэродрома, который располагался за нынешним проспектом Энгельса.
Немцы нас обстреливали очень активно, мы это видели по трассирующим пулям вокруг нас. Возвращались на базу с пробоинами в крыльях, а один раз маслопровод немцы пробили. Но Женя Некрасов дотянул до аэродрома и как-то сумел сесть. Очень был опытный летчик. К сожалению, в конце войны он был сбит и погиб.
В германской армии были уверены, что русские в плен не берут. Попадешь в плен — тебя расстреляют. Мы должны были изменить это убеждение, чтобы снизить боевую способность войск вермахта. Если человек знает, что его расстреляют, то он будет драться до последнего. А если он знает, что в плену останется жив, то будет сопротивляться менее яростно. Мы писали в наших листовках: «Вот, познакомься с жизнью пленных в лагере. Некто Франц Гольд, повар, на обед приготовил „айнтопф“». По-немецки это горшок, где суп и второе вместе, что-то типа нашего жаркого. И еще, каждому — по 200 граммов хлеба. Такая листовка запоминалась. Франц Гольд — реальный немец, который был у нас в плену. Здоровый мужик, стал в ГДР заместителем министра госбезопасности и начальником охраны Политбюро и правительства ГДР, я его очень хорошо знал. Не буду говорить, что в плену было сладко. Плен есть плен: болезни, тяжелый труд и, конечно, недоедание. Я перевел немецкую книгу «О прошлом с любовью». Ее написал немецкий офицер, бывший в плену под Ленинградом. Он попал в плен в Польше, но сидел в лагерях в Сестрорецке, Лисьем Носу, Красном Селе, и даже в Ленинграде на одном заводе работал. Когда он вернулся в Германию, стал католическим священником. В 1990-е, когда у нас были пустые полки, создал фонд помощи Ленинграду. Он писал, что в тяжелое время плена увидел необыкновенную страну и необыкновенных людей. Ненависти по отношению к немцам он не чувствовал. Наверное, это так. К уже поверженному врагу массовой ненависти не было.
