Сама судьба посылает мне их: Елену – в мае, Юлию – прошлым сентябрем, Варвару – в конце февраля… Или это уже был март? Да, середина марта… Такие разные и такие похожие; всегда узнаю их по глазам – смесь испуга и ненависти. А на дне – остывший пепел. Что гонит их в Москву, чем притягивает их этот город? Этот враль, хитрец, танцор, задира – этот распутник и пьяница, чем он манит?
Варвару я выследил в электричке, после мы кружили по площади трех вокзалов; с Ярославского, выбеленного и пропахшего канцелярским клеем, она нырнула в только что вымытый Ленинградский, сияющий и скользкий. Чистый, как латышский костел. Выскользнула оттуда, я – за ней. Настиг ее в татарском чаду Казанского, в жарком гомоне, среди пестрого разноцветья витражей, рассыпанного по грязному полу привокзального шалмана.
– Я закричу! – отчего-то шепотом пригрозила она. – Позову на помощь!
– На помощь? – Я засмеялся. – Кого? Милицию?
– Да! Полицию!
Я достал деньги – несколько скомканных бумажек, дал ей, похоже, она никогда не держала в руках доллары. Вытащил из кармана альбом.
– Полчаса посиди не двигаясь, – попросил. – Лицо ко мне чуть поверни. Вот так.
Ласково тронул скулу указательным пальцем, она послушно наклонила голову.
– Да, вот так…
Взял карандаш. Прищурился, вглядываясь в глаза. Мистика и колдовство, чистая магия: точно индийский факир, как тот заклинатель кобр – под моим взглядом она тут же притихла. В кулаке зажаты деньги, шея вытянута, почти не дышит. Точно от неподвижности зависит сама жизнь. Терпи, терпи, моя беглая нимфа, терпи, моя строптивая Дафна.
Рассказываю ей легенду – разумеется, раньше не слышала.
Бог солнца и покровитель искусств, балагур и насмешник Аполлон как-то невзначай обидел Эроса – отпустил какую-то шутку насчет стрел любви. Капризный Эрос, избалованный и развращенный мальчуган (чего ожидать, если твоя мать – богиня плотских утех), решает отомстить: стрелой любви он поражает обидчика. Аполлон тут же воспылал страстью к прекрасной нимфе по имени Дафна. Коварство плана в том, что Дафна дала обет целомудрия, она живет среди лесных нимф и речных наяд, она спутница Артемиды, убежденной девственницы и профессиональной охотницы.
Месть удалась: Овидий в «Метаморфозах» пишет о пламени страсти, охватившем Аполлона; еще бы! – гордый бог никогда раньше не испытывал этого чувства. Он теряет голову, он совершает необдуманные поступки. Гонимый похотью, Аполлон преследует быстроногую нимфу, буйная кровь кипит в жилах, алчущие лакомств руки тянутся к ней. Но Дафна – такая лапочка, она непреклонна, нимфа готова пожертвовать всем ради сохранения своей девственности. Она молит богов вступиться за нее.
И в тот момент, когда цепкие пальцы мускулистого прелюбодея уже касаются ее тела, она неожиданно застывает и превращается в лавровое дерево. Ее волосы становятся свежей листвой, руки преображаются в ветки, ноги, быстрые и стройные ноги, замирают, они уходят в землю змеистыми корнями. Боги услышали мольбу нимфы. Греховодник Аполлон не верит своим глазам, его потные ладони ощущают под свежей корой пульс трепетных грудей прекрасной Дафны. Аполлон рыдает: его страсть, неудовлетворенная, безумная страсть, теперь станет его проклятьем.
– Каждый, кто будет искать наслаждения в мимолетной красоте, – заканчивая набросок, нравоучительно говорю я натурщице, – очнется с руками, полными листвы и горьких ягод.
Дурочка смотрит на меня, открыв рот.
Показываю ей рисунок. Оскорбительная дурь комплиментов – ой, как живая, лучше фотографии, все эти охи и ахи. Удивительно, но сразу же исчезает подозрительность, словно талант рисовальщика является эквивалентом порядочности. Словно художник не может быть мерзавцем или убийцей.
Улыбается. Теперь ей уже неловко брать столько денег, да еще, считай, даром. Ведь она просто сидела и ничего не делала. Так, теперь мой черед нести чушь.
– Ничего? – возмущаюсь благородно. – Точно так же ничего не делала и Джоконда! И прекрасная всадница Карла Брюллова! И незнакомка Крамского! И обе махи Франсиско Гойя! Все натурщицы Модильяни и Пикассо, Репина и Серова, Врубеля и Бакста – все они ничего не делали. Просто сидели, а некоторые даже лежали!
Смеется.
– А знаешь ли ты, что не только лицо и тело, даже имена этих натурщиц стали бессмертными? Дочь булочника Форнарина висит во дворце Питти лишь потому, что позировала Рафаэлю! А Симонетта Веспуччи – ее курносый профиль легко узнается на картинах Боттичелли. Гетера Фрина вошла в вечность лишь потому, что копию ее божественных форм высек из мрамора Пракситель! И было это больше двух тысяч лет назад! А известно ли тебе…
Разумеется, нет. Красивые имена и мои мягкие манеры производят нужный эффект.
Принимает приглашение перекусить в местном шалмане. Дальше все катится как по маслу. Настороженность возвращается только на даче, как правило, ненадолго. Им всем почему-то кажется, что я буду их насиловать – тут явно сказываются стереотипы массовой культуры и наш дрянной журнализм.
А я даже не прошу их позировать голыми. В их плебейском сознании, искалеченном школой, церковью и семьей, нагота напрямую связана с развратом, с блудом, с порнографией. Меня забавляет их наивная уверенность, что вот эта вот бледная кожа, рыхлые ляжки, невнятные ягодицы и робкая грудь могут возбудить во мне какое-то эротическое шевеление. Бедные дурочки, для меня ваши сомнительные прелести ничем не отличаются от изгибов кувшина, выпуклостей гипсового шара, нежности атласной драпировки или шероховатости дикого камня. Вы – натура. Да, не более чем nature morte.
Я рисую. Варвара в кресле попивает вино. У меня в запасе вечность, я закончил один портрет, начал другой. Попросил Варвару повернуться в профиль. У нее выразительное ухо с крепкой мочкой. Попросил снять сережку – послушно сняла, зажала в кулаке. Вечерний свет не дает полутеней, лицо графично, энергичный ракурс, сильная крестьянская шея. Варвара уже пьяна, она рассказывает, как ее изнасиловал сосед по имени Гоша. Я слушаю вполуха, отчего-то они все рассказывают похожие истории. Гоша отсидел и вернулся. Оказывается, он изнасиловал ее в одиннадцать лет. Сейчас ей восемнадцать. Гоша сказал, что все равно найдет и зарежет.
Она говорит о страшном с какой-то отстраненностью, чуть ли не с иронией. Почти насмешливо. Через какую толщу ада надо пройти, чтобы у тебя появился такой тон? Боль должна врасти под кожу, страх должен стать основным компонентом твоей ржавой крови. Впрочем, если бы мне вздумалось кому-то исповедаться, кто знает, в каком из двух ладов гармонической тональности пел бы я свои гробовые мадригалы?
В который раз удивляюсь русскому языку: плотскую любовь, наиважнейшую часть нашей жизни, по-русски можно описать двумя способами – кабацкими матюками или гинекологическими терминами. Варвара использует первый способ, произносит слова без жеманства, с какой-то почти детской невинностью. Помогает себе руками. Я прошу ее не жестикулировать.
Я рисую, спешить мне некуда. Рисую и жду. Наконец она сама, игриво и как бы в шутку, предлагает позировать голой.
