Умереть мне не удалось, я очнулся на рассвете. Человек на самом деле очень живуч. Крови вытекло много, но она все-таки свернулась – тогда я еще не знал, что вены вскрывать нужно в теплой ванне. Мы лежали в черной липкой луже, пахло ржавым железом, в саду какая-то упорная птаха пробовала свою утреннюю трель, повторяя одни и те же четыре ноты. Должно быть, малиновка, что я пристрелил в детстве.
Нехитрая птичья мантра, этот стеклянный посвист, точно спираль водоворота утянули мое сознание в какую-то вязкую муть, из которой я снова вынырнул где-то к полудню. Я сразу же уловил перемену – тебя в спальне не было. Рядом лежало женское тело, лишь отдаленно похожее на тебя. И дело тут было даже не во внешности, поменялась суть: ты исчезла, а этот труп, это мертвое тело принадлежало к миру неодушевленных предметов – как можно испытывать нежность к камню или предмету мебели? Осознание этой трансформации так меня потрясло, что я тут же принес альбом и начал делать эскизы. Я рисовал и рисовал – твои черты я знал наизусть – подмена была налицо! Маска, именно маска: усохшие губы странно свекольного цвета, тонкий фарфоровый нос, запавшие глаза с незнакомыми льняными ресницами. Веки казались склеенными, невозможно было вообразить, что под ними вообще когда-то были живые глаза.
Я делал наброски твоей руки, чужой и мертвой, больше похожей на сухой кусок дерева – ивы, наверное. Рисовал торс – белый гипсовый слепок с живого оригинала. Грудь стала меньше и округлей – я тронул пальцем бледный сосок, – ледяной пластик, тугая резина. В альбоме кончилась бумага, последний эскиз я сделал на грубом картоне оборота обложки.
Дальнейшее бледно и скучно. Любой эпилог по своей природе скучен и напоминает унылое приведение дома в порядок после ухода гостей. Безнадежно скорбный ритуал. Сунув карандаш за ухо, я запеленал тебя в простыню, вынес из дома. Прежде чем спуститься по ступеням, задержался на крыльце. На коньке крыши «теремка» сидела сорока, черно-белая, как китайская гравюра; в дверном проеме висела обрезанная веревка, откуда-то тянуло костром. Было душно, пара крупных мух спикировала на простыню в районе твоего лица и деловито принялась изучать окрестности.
Оказывается, наступило полноценное лето, и вместе с этим бесполезным откровением до меня вдруг дошла та связь символов и знаков, разглядеть которые мне раньше не позволяла моя фатальная влюбленность: похороны бездомной собаки, твой профиль в церкви, точно вырезанный из черной бумаги, мертвый Иисус на коленях матери, саламандра, выколотая на твоей лодыжке, и Уроборос, которым клеймен я. И, конечно, последние слова, произнесенные умирающим принцем на ступенях эльсинорского замка.
Жизнь умнее нас, а мы высокомерны и нелюбопытны. Мы снисходительно игнорируем все непонятное, довольствуемся толкованиями базарных гадалок – с сердечным замиранием следим за сальными валетами и королями, внимаем глупостям про казенный дом и дальнюю дорогу; мы верим в приметы и предсказания, убедительные разве что для детей или идиотов. Мы готовы боготворить любую чушь, лишь бы она не нарушала нашего представления об устройстве вселенной – черепаха, три слона, сверху плоский блин. Мы не хотим знать правды, правда нас пугает.
Я закопал тебя под сосной у забора, шагах в десяти от могилы твоего дяди. Иногда я опускаюсь в мох; лежа на спине и вдавив затылок, я могу слышать, как кто-то шепотом переговаривается там, под землей. Вот тебе еще один неожиданный завиток в нашем узоре: кто бы мог вообразить, что именно я помогу майору оказаться рядом с тобой. Навсегда – иронично, не правда ли? Впрочем, как уже говорилось, время – материя коварная. Закончился век, наступил новый, с того июня минула чертова уйма лет, а я до сих пор ощущаю в пальцах шероховатость простыни, в которой похоронил тебя.
Ты спросишь: почему я все-таки не убил себя? Отвечу: нельзя убить мертвое. Звучит пафосно, звучит вульгарно – прости, понимай, как хочешь. Продолжаю жить по инерции. Стены дачи увешаны моими рисунками в несколько слоев, я не снимаю старых работ, просто прикалываю сверху новые. Комнаты становятся ощутимо меньше, но до клаустрофобии еще далеко. Иногда я перебираю листы, как страницы отрывного календаря. Разглядываю старые эскизы. По большей части это природные зарисовки: вот желудь на сухой дубовой ветке, вот грач – очень похож на носатого цыгана; какие-то пни, кусты боярышника. Есть портреты, есть и обнаженка. Да, обнаженная натура.
Их, своих натурщиц, я нахожу на железной дороге: в электричках, на станциях. Ты себе не представляешь, сколько неприкаянных душ бродит по миру; одни от кого-то бегут – от любовников, мужей, родителей; другие куда-то стремятся, точно перемена географических координат как-то связана с понятием счастья. Третьи хотят просто исчезнуть – этих я понимаю лучше других. Иногда я помогаю им: смерть порой не самое страшное, что может с тобой приключиться в нашем странном мире.
Я перестал бояться правды. Правда подобна Медузе Горгоне – если и не убьет наповал, то уж точно сведет с ума. Ведь и Гамлет, напяливший колпак шута, становится вестником правды, безумным архангелом с серебряной трубой, лишь пройдя через душераздирающий ад правды, – его мозг отравлен смертельным ядом знания: мать – соучастница убийства твоего отца. Знание беременно действием, а действие порождает смерть.
67
Из своей московской квартиры я перевез сюда, на дачу, все пятьдесят томов Большой Советской Энциклопедии. Других книг я не читаю, да и о чем в них пишут? О любви? О смерти? Что эти дилетанты понимают в любви, что эти фантазеры знают о смерти? Другое дело – энциклопедия: чистота фактов, стройность дат, гармония цифр. Аскетизм формулировок, квинтэссенция смысла. Эти пятьдесят толстенных книг в темно-синем коленкоре заключают в себе все знание мира – это ли не чудо!
Кстати, известно ли тебе, что слово «монстр» происходит от латинского слова, переводимого именно как «чудо», и первоначально оно обозначало явления или существа, наделенные сверхъестественными, или (цитируя энциклопедию) «надприродными качествами физического или психологического доминирования». Выходит, и сам Аполлон, покровитель искусств, этот томный бог с лукавой ухмылкой, тоже монстр.
А искусство? Что такое искусство, как не лекарство для наших душ; волшебный эликсир, способный облегчить наши страдания, заглушить боль и ужас смерти. Беспощадное время с убийственным безразличием уничтожает все, что нам дорого, сулит гибель всему живому, неотвратимую гибель. И лишь искусство позволяет прикоснуться к вечности: вот мраморный изгиб Венериного бедра, он так же совершенен, так же прекрасен, как и две тысячи лет назад. Невинный румянец Флоры чист, точно Боттичелли минуту назад отложил кисти и вышел из мастерской, лазурь над Венецией звенит, поет – кто поверит, что Каналетто умер пять веков назад? Дюрер бодр и прекрасно себя чувствует, Вермеер продолжает работать, Леонардо и сейчас живее всех живых. Искусство – вот лучшее лекарство от смерти.
Этой волшебной медициной я врачую и своих натурщиц. Мои модели не отличаются совершенством форм, грацией или плавностью линий. Я научился видеть красоту в уродстве – качество, бесценное для художника. Да и сами категории красоты и уродства обрели для меня совершенно новый смысл. Не я первый, не я последний: вспомни балерин Дега, проституток Тулуз-Лотрека, вспомни крестьянок Домье и островитянок Гогена.
