После солидной и тяжелой, как средний танк, «Волги» легкий «жигуль» казался вертлявым и неустойчивым, да к тому же с истеричным, по-женски капризным норовом: машина реагировала на малейший поворот баранки, на самое легкое касание педали. Езда напоминала фигурное катание, я имею в виду не плавность и грацию, а непредсказуемость кульбитов. Впрочем, тормоза работали отлично.
Покуролесив по ночному двору, не зацепив и не протаранив ни одной машины, освоив поворотники, кнопки и рычаги, я выехал к Яузе. На круглых часах, вделанных в приборную доску, было без четверти два.
56
Вынырнув из арки, я послушно включил правый поворот. Невинно помаргивая желтым глазом, выехал на пустынную набережную. Безлюдные тротуары, скупо расцвеченные кругами желтых фонарей, теплые тени от серебристых лип, провисшая путаница троллейбусных проводов – ни души, ни звука. Лишь гул усталого города, гул, не слышимый, а скорее угадываемый, напоминающий шуршанье невидимого прибоя внутри морской раковины. Московская ночь – запах асфальта, речной воды и летней пыли, сонный дух города под бархатом беззвездных небес.
Дальше – через Астахов мост, там, на кованой ограде, рядом со спасательным кругом, выкрашенным в рыжий цвет, прикручена мраморная доска с профилем некоего Астахова, рабочего, знаменитого тем, что в 1905 году на этом самом месте он был «зверски замучен помощником старшего пристава». Удивительная формулировка интриговала меня с самого раннего детства, но я сознательно (дабы не разрушить мифа) не наводил справок, оставляя визуализацию этого почти инквизиторского сюжета – демонический образ таинственного помощника старшего пристава, вооруженного кровавыми инструментами зверских (именно!) пыток, – на полное растерзание моей хищной фантазии.
Справа остался темный куб «Иностранки»; там наш седьмой класс «Б» проходил практику по немецкой литературе, и мне удалось выкрасть из библиотечных запасников целую подшивку «Плейбоя» – подвиг, сделавший меня одним из школьных героев почти на месяц.
Вырулив на набережную, я прибавил скорость. Ловко вписываясь в повороты, симметрично повторяющие плавные изгибы Яузы, погнал вдоль реки. В приоткрытое окно врывался ветер, по-деревенски пахнущий речной тиной и сырым костром. Редкие фонари скуповато светили себе под ноги, от одного янтарного конуса до другого мы плыли по кромешной, почто осязаемой тьме, толкая перед собой круг бледного света наших фар.
Ехали молча, потом Лариса открыла бардачок и вытащила оттуда магнитолу. Присоединив провод, воткнула в приборную доску, повернула ручку. Радиостанция «Маяк» развлекала ночных слушателей дагестанскими напевами пополам с эфирным треском. Лариса выудила из бардачка пару кассет, кинула одну обратно, другую вставила в магнитолу. Из динамиков вырвался оборванный на полуслове куплет «Отеля Калифорния»: «…ты можешь освободить номер, когда пожелаешь, но покинуть отель – никогда», – дальше потекла сладкоголосая гитара, а я подумал, что дядя Слава так никогда и не дослушает свою песню до конца.
Мне не было его жаль, меня поразила несуразность бытия. Поразила хрупкость и непредсказуемость человеческой жизни, такой бодрой, полнокровной и румяной, напрочь отметающей само существование конца и беспечно настаивающей на бессмертии. От медовой мелодии, снова и снова повторяющей один и тот же музыкальный узор, мне стало тошно. Наверное, Лариса почувствовала что-то похожее: она чуть слышно заскулила и, скривив мокрые губы, заревела в голос.
Покинув тихую набережную, свернули на Красноказарменную, потом через Сокольники выехали на проспект Мира. Выбор окружного маршрута до сих пор оправдывал себя – мы не встретили ни одной патрульной машины, ни одного постового. Теперь меня беспокоил лишь пост на выезде из города.
Оставив позади ВДНХ, я перестроился в средний ряд. Стрелка спидометра уперлась в шестьдесят, на часах было два двадцать, кассета закончилась, и мы ехали под маслянистый рокот хорошо настроенного мотора. Уютный звук походил на сытое урчание большого сонного зверя. Лариса затихла, сцепив пальцы, она снова сложила руки на коленях. Редкие машины, по большей части грузовики, небрежно обгоняли нас и уносились вперед, сияя остывающими рубинами габаритных огней. Я очень надеялся пересечь окружную дорогу в компании какого-нибудь дальнобойщика, спрятаться за мощной фурой, промчаться мимо поста ГАИ под прикрытием «КамАЗа» или «ЗИЛа». Увы, по мере приближения к границе города машин становилось все меньше, Ярославка пустела, и наш «жигуленок» одиноко катил по ночному шоссе.
Промелькнул знак «Пост ГАИ».
– Пятьсот метров… – пробормотал я.
До поста оставалось полкилометра. Я до боли стиснул баранку, в кулаках торопливым метрономом пульсировала прыткая кровь. Из тьмы показалась и принялась неумолимо расти стеклянная будка; она приближалась, яркая и веселая, сияя неоновыми огнями, как гигантский фонарь. На обочине стояла патрульная машина с включенными фарами. Я торопливо вытер ладони о джинсы, снова вцепился в теплый и влажный руль. Как в ночном кошмаре, я в точности, в самых мельчайших подробностях, знал, что произойдет дальше: сейчас из будки по лестнице вальяжно спустится неспешный мент – сапоги и портупея, фуражка, румянец до шеи, – спустится, сунет в рот свисток, ловко, как факир, заученным жестом вскинет полосатую палку…
57
И все-таки я ошибся – свистка не было.
Когда до поста оставалось метров сто, стеклянная дверь распахнулась и из сияющей будки в летнюю ночь, точно кудесник или волшебная фея, выпорхнул милиционер. Ткнул в меня жезлом, будто пригвоздил, точно пришпилил булавкой, как жука; а после прочертил в воздухе повелительную дугу по направлению к обочине. У меня мелькнула шальная мысль дать по газам, врубить на всю железку, умчаться в непроглядную чернь, удрать – и будь что будет; но вялая нога уже безвольно давила на педаль тормоза.
Я прижался к обочине, в свете фар искрилась пыльная, точно вырезанная из фольги, белая трава, беззаботно мельтешили мотыльки. В приоткрытое окно втекала теплая тишина, уже почти подмосковная, с дремотным, едва слышным стрекотом таинственных ночных насекомых. Я натянул кепку поглубже, до самых бровей, вытащил из кармана стопку майоровых документов, нашел права и техпаспорт. Обреченно взялся за ручку двери.
– Сиди! – приказала Лариса вполголоса. – Пусть сам подойдет.
– Но…
– Сиди! – шепотом рявкнула она.
Я повернулся к ней. Апатии не было и в помине, глаза горели – безумные, страстные, просто бешеные глаза. В зеркало я видел, что милиционер не собирается подходить, он стоял, лениво поигрывая полосатой палкой. Стоял и ждал.
– Когда подойдет, – быстро заговорила она, – ткни ему в морду удостоверение, только не открывай. И в руки не давай. И погрубей, погрубей! Нахами ему!
– Слушай… – промямлил я.
– Это ты слушай! Увидит номера, сразу струхнет, а тут ты ему книжку в морду! Менты их знаешь как боятся? С напором и грубо, понял? Понял?!
И она надавила на клаксон. Резкий, хамский звук вспорол невинную ночь. Мое сердце ухнуло вниз, я, перестав дышать, сжал пальцами коленкоровую книжицу и уставился в зеркало.
