– Дверь?
Лариса замолчала, а я в этот момент отчетливо вспомнил – наружу.
– Кажется, – неуверенно произнесла она, – от себя, вроде… Туда…
Да, да, наружу! Подавшись назад и выставив плечо, как таран, я бросился на дверь. Грохот превзошел ожидания, шарахнуло так, точно уронили средних размеров буфет. Терять теперь было нечего, я с разбегу саданул плечом еще раз. И еще. В двери что-то крякнуло, жалобно, с металлическим скрипом, будто кто-то тянул клещами старый гвоздь из сухой доски.
Я навалился, дверь затрещала и распахнулась.
Снаружи притаилась летняя ночь, мирно пахло остывающим асфальтом и помойкой. Тишина большого московского двора, двора, где я вырос, где началось и закончилось мое детство, странным образом успокоила меня; вон там, над гаражами, рядом с «Иллюзионом», мы лупили в футбол, теперь там собачья площадка; за гипсовыми балясинами темнели кусты сирени, там прячутся скамейки, а еще дальше, в глубине, – маленькая дачная беседка, в которой я целовался с Ленкой Аросьевой, наверное, классе в третьем, после ее родители куда-то переехали, сейчас я даже не могу вспомнить ее лица; а вон с той горы, что круто подбирается к задней стене церкви, только самые отчаянные сорви-головы осмеливались гонять зимой на санках – неслись на сумасшедшей скорости, петляя между седых от инея деревьев, по накатанному, точно молочное стекло, ледовому спуску.
Я состою из опыта и памяти, коллекция была собрана здесь – ссадины и содранные колени, молочные зубы, отчаянье предательства, я не говорю уже о трусости, восторг дружбы, робость детской любви, упоение собственной храбростью. А щедрость, а жадность; постепенное осознание невероятного факта, что все люди разные, что очевидное не всегда истинно, но что первое впечатление, как правило, самое верное…
Тут, в этом дворе, простирались мои дикие прерии, мои джунгли и бескрайние саванны, тут я мог быть самим собой, не прикидываться паинькой и скромником, пионером или комсомольцем – черный низ, белый верх, аккуратная стрижка – с пятеркой по поведению, физкультуре и Ленинскому зачету. Вырвавшись из школы, сорвав с себя тюремную мышиного цвета робу (особую ненависть, помню, вызывал галстук – эту алую удавку, скомкав, я совал в карман, едва выпорхнув на волю), в этом дворе я мог моментально перевоплотиться и стать храбрым пиратом или ловким индейцем, задиристым мушкетером или благородным разбойником.
Банальность истины не девальвирует ее ценности. Тут, в этом дворе, я осознал смысл слова «свобода»: тривиальность понятия, стертого от непомерного употребления, неожиданно открылась мне. У тебя всего два пути: или ты играешь по их правилам, или ты сам придумываешь правила и играешь по ним. Или ты плывешь по течению, или…
– Слышишь?! – Лариса испуганно шепнула мне в ухо.
Из глубины коридора донесся какой-то шум, голоса.
– Консьержка, – пробормотал я. – Наверное, милицию вызвала.
Ухватив мешок, я вытянул его к мусорным бакам. Стараясь не греметь, спрятал между мятых жестяных контейнеров. Под ногами что-то торопливо зашуршало, быстрая тень метнулась в густую темень.
– Дверь прикрой, – шепнул я Ларисе. – Только тихо!
Нагнулся, провел рукой по распухшей лодыжке, надавил пальцами. Нога отозвалась жаркой, но уже тупой болью. Нет, все-таки не перелом, просто потянул связки. Связки или мышцу – и все. Пустяки.
– Нужно найти его машину. – Держась за решетку забора, ограничивающего пределы помойки, я махнул в неопределенном направлении. – Должна быть где-то здесь. Во дворе.
– Зачем? – Лариса оторопело повернулась.
В пыльном свете фонарей ее лицо казалось лимонно-желтым.
– На дачу поедем. Как решили.
Лариса пристально посмотрела на меня.
– Другого варианта нет, – я старался говорить убедительным тоном. – Пошли искать.
55
Машину мы отыскали у северной арки. Аккуратно припаркованная к бордюру под самым фонарем, экспортная «Лада» шестой модели цвета «коррида» влажно сияла рыжим лаком и начищенным хромом. Номерной знак, разумеется, начинался с трех гордых нулей.
Я достал ключи, открыл дверь и забрался внутрь. Мои колени уперлись в руль. Пошарив внизу, нащупал рычаг, до упора отодвинул водительское сиденье назад. Поправил зеркало. После отцовской «Волги», просторной и по-русски грубоватой, «жигуль» казался жеманным, почти игрушечным, вроде тех пестрых ярмарочных машинок, которые толкаются резиновыми боками в «луна-парках». В салоне разило тем же французским одеколоном. Я опустил стекло и приоткрыл ветровик.
– Лариса! – тихо позвал я.
Она открыла дверь и послушно села рядом. Сцепив руки, молча уставилась в темное стекло. С ней что-то было неладно, впрочем, то же самое я мог сказать и про себя.
– Лариса? – Я коснулся пальцами ее скулы, тронул мочку уха.
Она не повернулась, просто продолжала смотреть перед собой, сжав на коленях руки до белых костяшек. И молчать. Я знал, что нужно что-то сказать, непременно и прямо сейчас, но у меня не было слов, не было сил; внутри – там, в мозгу, в сердце, в моей душе – чернела угрюмая пустота. Боль, страсть, смерть, даже усталость – все всосала в себя эта пустота. Подобно черной дыре, она сожрала все. Чувства, мысли, страхи – все! Может, и меня уже больше нет, может, чертова пустота поглотила и меня и кто-то другой сидит в этой дурацкой машине?
– Пожалуйста… – тихо попросила Лариса и повернулась ко мне. – Сделай, чтоб это все кончилось. Пожалуйста. Я больше не могу.
Я подогнал машину к помойке задним ходом, уперся в ограду. Открыл багажник. Да, майор был законченным педантом – в тусклом свете багажной лампы мне предстал образец организации и рационального использования ограниченного пространства: запасная десятилитровая канистра, корзина для пикника с клетчатым пледом, штопором и парой винных бокалов, два банных полотенца, теннисная ракетка в чехле с олимпийской эмблемой, запечатанная коробка чешского пива «Будвар» – дюжина бутылок, холщовые рабочие перчатки, клетчатая охотничья кепка, очки для плавания, резиновые тапки-вьетнамки и цветастые плавки в веселую клетку.
Взяв кепку, я зачем-то понюхал ее – тот же неистребимый «Драккар» – и натянул себе на голову. Перетащил все содержимое багажника, вещь за вещью, к мусорным бакам, что-то засунул в контейнер, что-то бросил рядом. Потом волоком подтянул мешок с майором к машине. Труп, казалось, стал вдвое тяжелее, я с трудом поднял его, перебросил через борт; из багажника теперь торчали ноги, пришлось выкинуть запасное колесо. Наконец удалось втиснуть мертвеца боком. Никак не хотела влезать голова, я уперся руками, надавил всем телом – так закрывают под завязку набитый чемодан – и впихнул. Судя по звуку, напоследок я сломал ему шею. Прикрыв крышку, тихо защелкнул багажник.
Обычно на дачу мы ехали через центр: по бульварам добирались до Сретенки, потом по проспекту Мира, дальше неслись по Ярославке. Вся дорога занимала около часа, зимой дольше, летом быстрее. Как авторитетно заявлял мой отец, от двери до двери – пятьдесят пять минут. Он любил точность, мой папаша, и отчего-то особенно гордился фактом, что от московского подъезда до дачной калитки дорога занимает меньше часа; будто прикладная география служила прямым и неоспоримым доказательством эксклюзивного статуса нашей семьи, наподобие геральдической символики с воинственными атрибутами и хищными животными или разлапистого генеалогического древа с благородными мертвецами, запутавшимся в корнях где-то в шестнадцатом веке.
