– Я на тебе поставил крест! Это он на мне – ты представляешь?! Брат на брате поставил крест – и из-за чего? Я ему: это достойная организация, конечно, были ошибки и перегибы, но ведь время какое? Ты сам физик, должен понимать. Мы же против всего мира, они ведь только и ждут, когда мы расслабимся, утратим бдительность. А он: подонки и палачи! Крест! А когда ты у меня Ольгу уводил – это как?
Он всхлипнул. Может, мне послышалось. Дышал сипло и часто. Будто бежал и теперь никак не мог отдышаться, хватал ртом воздух. Да, как рыба.
– Не мог понять он, каково шкетом быть. Недомерком и обмылком, да еще и при брате таком! Не мог даже вообразить, да и не пытался, плевать он на меня хотел. Презирал – уж я-то знаю, всю жизнь презирал. Стыдился, как урода… Ну нет у меня талантов, ну не красавец я двухметровый, так что ж, теперь меня за это в грязь втоптать? В грязь, да?
Конец фразы он выкрикнул, по-бабьи истерично, фальцетом. Отдышался и вдруг перешел на шепот:
– Это потом только до меня дошло: а ведь он, Димочка, в этом и виноват, братец мой… Ведь не родись он первым, это был бы я. Я! И футболист, и ученый, и красавец двухметровый – все я! Выходит, он у меня попросту все украл, всю мою жизнь. Стибрил, слямзил, спер, похитил – как вор, как щипач трамвайный.
Он шмыгнул носом, кулак ослаб, его пальцы отпустили мои волосы. Он был за моей спиной, лица я не видел. Колено продолжало жать меня к полу, но боли я не чувствовал. Я уперся в пол левой рукой. Страха не было – я моложе, сильнее и терять мне, похоже, нечего. К тому же, как говорил дед, страх – самое непродуктивное чувство.
– Где справедливость? Где, я вас спрашиваю? Ведь не может, не должно быть так! Господи, ну как же ты допускаешь такое? Как?!
Он сделал паузу, точно в этом месте должны были грянуть трубы архангелов.
– …И тут раздается мне звоночек… Из «трешки», из «особого» звонят: так, мол, и так, братец ваш Каширский Дмитрий Данилович, физик, правильно? Правильно, отвечаю. Он в оперативной разработке, говорят, не зайдете к нам побеседовать? С удовольствием, отвечаю.
Я напряг спину, подтянул колено. Я был готов. Пружина, сжатая до предела пружина.
– И ведь что смешно, дело-то – пустышка, в чистом виде пустышка! Ну контрольная выемка корреспонденции. Ну результат негласного досмотра – пара книжек, Зиновьев вшивый, Солженицын. Телега от институтского фуфыря, да еще оперативка насчет конференции, мол, встречался там вне регламента с каким-то япошкой. Ни фото, ни записи – отчет наружки. Бумажка! И все! Я ведь мог его отмазать в два счета. – Дядя Слава засмеялся. – Мог, мог!
С улицы долетел едва различимый сигнал «Скорой помощи», назойливый и истеричный, точно в соседней вселенной какой-то подонок мучил кошку.
– Тут я и понял: вот оно! Свершилось правосудие! Бог не фраер, правду видит. Дождался-таки, не напрасно страдал, на брюхе ползал, как там про мышкины слезы говорят, отольются? Вот-вот! И за шкета, и за рыбу, и за Ольгу – за все разом ответишь, сука! Помню, вот как сейчас помню, сижу у Фирсова в кабинете, и тут точно озаренье божье на меня снизошло… Правосудие и справедливость! Вот оно! И я – меч карающий в руках твоих, господь мой всемогущий! Карающий!
Он захохотал, бесстыдно и плотоядно.
Все, сейчас! Я оттолкнулся от пола рукой и коленом. Устремился вверх, откидывая его тело в сторону. Легко! Загремел стол. Пустая бутылка, стаканы упали и покатились, весело грохнулись на кафель, разлетелись звонкими брызгами. Я выпрямился, ухватил стул, прикованный к руке, я уже был на ногах.
В этот момент он ударил меня в горло. Прямой короткий удар. Точно в кадык, как копьем. В глазах стало черно от боли. Я хватал ртом воздух, но не мог протолкнуть его в легкие. Горло сжал спазм, точно мне вбили кол в глотку.
46
– Идиот, – ласково проговорил дядя Слава. – У меня черный пояс.
Я снова валялся на ледяном кафеле. Итальянская плитка неудачно имитировала черный мрамор, но матери почему-то понравилась именно она. Наверное, своим антрацитовым отливом – и дураку сразу видно, что вещь импортная и дорогая. Отцу было наплевать, мне тем более. Горло саднило, в памяти зиял небольшой провал, похоже, на какой-то момент я потерял сознание – совершенно не помнил, как рухнул на пол.
Дядя Слава порылся в своей сумке, что-то достал. Какую-то продолговатую коробку, чуть больше сигаретной пачки. Присел на корточки передо мной, чуть наклонив голову, точно любознательный ребенок, разглядывающий диковинного жука.
– Мистика… – пробормотал он. – Глаза и рот, но, главное, глаза…
Я пытался разглядеть, что за коробка у него в руках. Что-то вроде футляра для очков.
– Вот ты скажешь – месть, – задумчиво, чуть ли не задушевно начал он. – И попадешь пальцем в небо. Месть – развлечение для дураков, для индивидуумов с ограниченным интеллектом. Месть скучна и напоминает забивание гвоздей – приятно, но однообразно. Мне же тогда открылась картина устройства мира, знаешь, будто господь показал чертеж вселенной. Шестереночки всякие, колесики. И все тикает… Тик-так, тик-так.
Он сидел на корточках прямо передо мной, но глаза его смотрели куда-то мимо, сквозь меня. Он открыл футляр, там был шприц. Пахнуло аптекой.
– Знать устройство нашего мира, понимать, как вся эта швейцарская механика функционирует, – это ли не удача? А добавь сюда возможность контроля: подкрутить гаечку тут, а шайбочку там, рычажок ослабить, маслицем капнуть – это ли не счастье?
Тихо улыбаясь, он смотрел в кухонную стену, будто там простиралось бескрайнее море или волшебная долина.
– А зона… Зона бы его сломала. – Он вздохнул. – Сломала бы. Уж больно гордый был. Да к тому же Ольга бы его ждала. Надеялась бы. Вот говорят, смерть. А что смерть? Что мы о ней знаем? Может, смерть – это дар? Мы всю жизнь барахтаемся, подличаем, себя изводим и других мучаем, даже убиваем, чтобы ее избежать, а она ласковая и добрая. Как фея из сказки… Может, именно потому с того света никто и не вернулся в жизнь?
Он негромко усмехнулся, будто припомнил что-то забавное.
– Но он, братец мой, так ничего и не понял. Ни-че-го. Той ночью в камере я ему пытался втолковать – дохлый номер. Все удивлялся, потом рыдал. Раньше слезы нужно было лить, раньше. Раньше, дорогой мой.
Улыбка исчезла, он сжал губы, зло мотнул головой.
– Но каким же манером ему удалось меня с того света достать? И как! – Его мысль куда-то перескочила. – Не сравнивала? Нет? Да и кто тебе поверит? Ведь каждую окаянную ночь! Каждую, понимаешь! Даже мертвый он лежал в нашей кровати, там, с другого края, лежал и скалился. А она, покорная рабыня, выключала лампу и молча разводила ноги. Интимные ласки под присмотром покойника – как тебе такой кандибобер?
С моста долетел трамвайный звон, скользкий визг железа по железу. Потом бабий дурной вой. Дядя Слава даже бровью не повел.
– С того света достал, подлец… – вполголоса произнес он. – Не мог я с Ольгой, физически не мог, понимаешь про что я? По идее, должно быть наоборот: ведь мне она досталась в конце концов, как приз, как трофей, как кубок кубков и кубок чемпионов. Мне! Да и любил я ее. Наверняка любил. Головой-то я все понимал, а вот поделать с собой ничего не мог. Это вроде книги, знаешь, любимую книгу грязнуля вернет тебе, а там, на страницах, и пятна от пончиков, и круг от чашки на обложке. И все – нет книги, хоть на помойку выбрасывай.
