Дядя Слава, скроив скорбную мину, прошамкал:
– Внучок генерала Голубева, слыхали? Наркоманщик оказался! Папаша во Внешторге служит, а сынок героином-кокаином колется. Да и неудивительно – свободный художник. Чего еще от них, паразитов, ожидать?
Он развел руками, оскалился в улыбке.
– Но Лариса, – проговорил я медленно, – она-то не поверит.
По его лицу, точно тень от птицы, промелькнуло болезненное выражение, едва уловимый намек на гримасу, намек на боль. Я понял, что попал в цель.
– Лариса, – я повысил голос, – она догадается, она поймет. Она сегодня тут была, всего несколько часов назад сидела на этой кухне! Вот тут!
Я свободной рукой ткнул в пустой стул напротив.
– А потом в спальне. – Я говорил все громче. – В спальне было светло, но никаких следов от уколов она не увидела. Не нашла ни одного. Мы целовали друг друга, и она исцеловала каждый миллиметр моего тела, каждый изгиб, каждую…
Договорить я не успел. Он оказался рядом, на удивление быстро, почти моментально, коротким ударом вмазал мне хлесткую пощечину. Кухня дернулась, в голове точно грохнули поднос с посудой на кафель. На секунду я оглох.
– Никогда не поверит! Никогда! – В ушах, как через вату, звенели веселые бубенцы, и от этого я орал громче и громче. – Вы же из-за нее все это затеяли! Из-за Ларисы! Она и сейчас вас ненавидит, а после…
Он снова ударил.
Никак не ожидал, что банальные пощечины могут быть так эффективны. Так болезненны. Но боль меня радовала, я словно наконец проснулся, наконец продрал глаза. Будто вышел из комы. Страх, парализующий и липкий, куда-то исчез. Я выпрямил спину, сжал кулаки. Яростный азарт, какой-то дикий, звериный восторг просто пер из меня. Я подался вперед, вскочил, ухватив стул. Как безумный захохотал ему в лицо.
45
Он ударил еще и еще раз.
В голове стоял дикий трезвон, левая половина лица пылала, ухо точно обварили кипятком. Меня качнуло, я грохнулся вместе со стулом на пол; в боксе, кажется, это называют нокаут. Ударился плечом и головой. Кафель холодил щеку, перевернутая кухня выглядела совсем незнакомой, на внутренней стороне столешницы синело заводское клеймо. Я разобрал слово «Белград» и год выпуска «1976».
К моему лицу приблизились кроссовки, пахнуло едким одеколоном.
– Не смей, щенок, – проговорил мне голос в самое ухо. – Не смей! Что ты вообще в жизни видел? Что ты знаешь?
Голос стал другим – злым и честным, как будто до этого он, этот дядя Слава, изображал кого-то, актерствовал. Новый голос был гол и страшен. Таким же голосом, тогда по телефону, он грозил отбить мне почки. Исчезли вальяжные интонации, испарился ленивый цинизм, пропала невозмутимость профессионала. Я понял: этот убьет и не поморщится.
– Ты – праздная мразь. – Его колено уперлось мне в шею. – Беспечный подонок…
Он схватил меня за волосы и с силой придавил шею коленом к полу.
– Таких нужно душить в люльке. Прямо в пеленках! Мразь поганая! Вам, сволочам, все достается даром. Прямо с рождения!
Я начал задыхаться, дернул головой – куда там. От боли мутило, я попробовал спихнуть его; с таким же успехом я мог попытаться сдвинуть бетонную плиту.
– Если бы ты знал, как я вас ненавижу, – он надавил сильней, – как я вас всех ненавижу!
Я захрипел, мне казалось, что мои шейные позвонки вот-вот треснут.
– Фартовая плесень! Удачливые красавцы, весь мир в кармане, да? – В голосе звенела мстительная ярость. – Поймали бога за бороду? Ох, как мне знакома ваша сучья сущность! Я с таким же, как ты, гаденышем вместе рос, в одной семье… я вас изучил как облупленных… И повадки те же, аристократов они, понимаешь, из себя корчат, интеллектуалов. А другие – чернь, быдло. Грязь под ногами. Ненавижу!
Он зарычал, негромко и страшно, как пес, терзающий кость. Сквозь боль у меня мелькнула мысль, что он сошел с ума.
– Неудивительно, что она клюнула! Даже лицом похожи… Это ж как насмешка просто! Ты что, нарочно, господи! – хрипло выкрикнул он. – Ведь каких трудов мне стоило от одного избавиться, на тебе – на его место другой тут же! Ну что ты будешь делать…
Он наклонился к самому моему лицу и заговорил азартно и нервно. Он сбивался, перескакивал, бросал одну фразу и начинал новую. Будто старался уложиться в некий ограниченный отрезок времени. Теперь я был почти уверен, что он действительно спятил.
– Ты ведь, Голубев, даже представить себе не можешь. Ведь это я познакомился с Ольгой. Первым познакомился я. Я! Какая же она красавица была, о-о! Мы с ней в театр, в кино… В «Арагви» водил… На улицах мужики оборачивались, да! И ведь угораздило меня… но неужели я мог предположить, что брат родной, брат, понимаешь? И он мне говорит: Славик, не твоя лига это. Не моя лига? Ах ты, сволочь, не моя лига! Но ты ведь брат мой? Как ты можешь? Ведь брат, понимаешь, брат?
Казалось, он пытался выговориться, избавиться от адского бремени, которое он тащил за собой по жизни. И чем больше он говорил, тем призрачнее становилась моя надежда на благоприятное разрешение ситуации лично для меня.
– А потом, когда Лариска уже подросла, ты знаешь, я даже простил его. Черт с тобой, думаю, черт с тобой! И его простил, и Ольгу… Да я Ольгу-то и не винил никогда, она ж как птица певчая: кто зерно сыплет, тому она и песни поет.
Колено на моей шее ослабло, возможно, я мог бы спихнуть его, вырваться. Но я не шевелился, решил выждать.
– Но что больше всего бесило, так это его уверенность в собственном превосходстве. С самого детства, вот сколько себя помню. Мы в одну школу ходили, он на два года старше был, так он тебе и капитан футбольной сборной, и на олимпиаде по математике тоже он – Дима Каширский. Димочка! Альберт Эйнштейн, Ален Делон и Лев Яшин в одном лице. А тут предпоследним стоишь на физре, да еще тебе каждая училка в нос тычет: а вот у Димы по биологии пятерка была… А вот Дима то, а вот Дима се…
Я попытался медленно согнуть колени. Медленно и незаметно. Теперь нужно было высвободить левую руку. Правая была намертво прикована к стулу, стул застрял под столом, и я едва мог пошевелить кистью.
– Знаешь, как меня дразнили? Шкет! Кличка такая, представляешь? Так на зоне пассивных пидоров дразнят. Я после узнал… А потом Рыба! Почему «рыба», до сих пор не пойму… В пятом два сивака из «Б» класса меня отдубасили, не сильно, так, нос расквасили, фингал под глаз поставили… Не больно, но обидно, а главное – ни за что! Ну рассказал я, что это они там в сортире курили – тоже мне… Так ты думаешь, он, братец мой, заступился за меня, пошел им накостылял? Во, выкуси! Сам виноват, говорит, правильно, не будешь стучать! Стучать! Вот ведь гад!
У него срывался голос. Я не видел, но был уверен, что он уже начал жестикулировать. Он перестал орать мне в ухо; к кому он обращался, крича в кухонный потолок – к богу, что ли? Если мне удастся вывернуться, я в два счета отпихну его ногой, потом вскочу…
