– Я надеюсь тебя убедить, – продолжил он. – Надеюсь, ты сделаешь правильные выводы и мы решим нашу проблему. Как говорил один философ, у любой проблемы есть имя, фамилия и адрес. В данном случаем – это твое имя и твой адрес. По своему опыту знаю, что на человека можно повлиять тремя способами: запугать, подкупить или убедить. Есть четвертый – кардинальный… Но его мы пока не будем касаться… я надеюсь.
Его слова, гладкие и скучные, как пуговицы на драповом пальто, выводили происходящее на уровень полного абсурда. Напоминали записки Луи Арагона времен дадаизма. Кардинальный способ – что за дичь! Это был ранний Макс Эрнст или поздний Рене Магритт, спектакль из репертуара театра абсурда на фоне кухонных декораций номенклатурного пошиба – двухкамерный «Розенлев», итальянский кафель, югославский гарнитур «Милена» из двенадцати предметов.
– Людям свойственно заблуждаться – звучит банально, да? – Он посмотрел на свои ровные розовые ногти. – И здесь очень важен научный подход. Ведь у вас в институте есть политэкономия? Есть. А чему нас учит марксизм-ленинизм? Правильно, материя первична. Все, что можно потрогать. А что нельзя – то химера и фикция.
Тут он, возможно, заблуждался, но возражать я не стал. Сидел и слушал, пытаясь хоть как-то собрать разлетевшиеся мысли.
– Важно объяснить человеку его приоритеты. Как я уже сказал – превосходство материального над духовным. Любовь, честь, достоинство, безусловно, важны. Но они важны для живого человека. И лишь безнадежный романтик или клинический идиот сделает неправильный выбор между… – он посмотрел в потолок, вроде как подыскивая пример, – между, предположим, любовью и жизнью. Ведь любовь мертвецу – это ж как безногому ботинки. Лучше быть живой собакой, чем мертвым львом. Банально, но факт! Честь и достоинство – такие же химеры, поверь мне. Я уж таких гордецов перевидал – фу-ты ну-ты, испанские гранды и английские лорды просто! – ползали потом в крови и соплях, сапоги лизали.
Он усмехнулся одними губами, внимательные глаза, линяло-серые, глядели из-под козырька так же холодно.
– Как писал классик, а? И однажды в твоей жизни появится новое имя, которое превратит все прежние имена в пыль. Кто сказал?
– Достоевский, – буркнул я.
– Приятно говорить с культурным человеком. Ты через год, да что там год, к осени забудешь все это! – Он беспечно махнул рукой. – Диплом на носу. Сам красив, богат, вон квартирища какая! Девки же просто с ума будут сходить! К тому же предки в Африке, фирменные тряпки чемоданами шлют. «Березка», чеки серии «дэ». Папашу вот-вот торгпредом назначат – а это еще как минимум два срока и денег три ведра.
Снова та же щучья улыбка, пристальный взгляд.
– Не будь дураком, Голубев! Это ведь даже не компромисс, а всего лишь здравый смысл, поверь мне, я-то знаю. Сам в твои годы заблуждался… Про чистые руки и горячее сердце. Фасад все это, деревни потемкинские, на фанере красивыми красками нарисовано, а за фанерой…
Дядя Слава снова махнул небрежной рукой. Но где же Лариса? Прячется? Наверное, услышала, узнала голос… Боковым зрением я видел весь коридор до самой прихожей.
– Хорошо, я помогу тебе. Вот, к примеру, твой дед, Голубев Андрей Васильевич. Герой Советского Союза, похоронен на Новодевичьем кладбище, два ордена Ленина, три Красного знамени, Грюнвальдский крест, орден Почетного легиона. Сражался на Халхин-Голе, за прорыв Ленинградской блокады и участие в ликвидации Шлиссельбургской группировки награжден орденом Кутузова первой степени… Да что там, героический дед.
За окном точно сменили декорацию – разом зажглись фонари по обе стороны набережной, и тут же из маслянистой Москвы-реки им в такт отразились желтые зигзаги. По мосту, тоскливо позванивая, полз трамвай, меж фонарей сиротливо засветились обвисшие гирлянды, забытые с прошлогодней Олимпиады. На лестничной клетке грубо, точно ругаясь, залаял сенбернар Кинг, соседка вывела старого кобеля на прогулку. По ним можно было проверять часы – уже половина десятого.
Дядя Слава неторопливым голосом продолжал; я смотрел в темноту окна, в призрачное отражение кухни, и старался его не слушать. Он говорил про Халхин-Гол, про Блюхера, про архивы – «их архивы».
Никто и никогда в нашей семье не говорил об этом. Ни при жизни деда, ни потом. В семье повешенного о веревке не говорят, а ведь у нас что ни семья, то повешенный. Я вырос, следуя этим правилам, меня отлично выдрессировали. Не задавай ненужных вопросов – не получишь неприятные ответы. И пусть правда выпирает отовсюду, даже сквозь суконную канцелярщину Большой Советской Энциклопедии – что за страшная эпидемия пронеслась над страной в тридцатые годы, скосив каждого второго генерала и маршала? – черт с ней, с правдой. Не спрашивай.
Я рос, когда правду, которую вытряхнул простоватый Хрущев, этот любитель украинских косовороток и кукурузы, уже успели замести под ковер. Колосс – усы и трубка, походный сюртук, весь балаганный набор, – уверенно поднимался из гроба, набухал грозной тучей, заслоняя небо нашего сумрачного Эльсинора. Постепенно порядок вернулся – в умы, в речи, в книги. За год до смерти бабки я, пылкий подросток, испорченный беллетристикой Толстого и Достоевского и поэзией Рильке и Ахматовой, спросил: как дед мог всю жизнь служить этому монстру? Бабка ответила, я уверен, словами деда: «Это политика. У Сталина было много врагов». Тогда я заткнулся, смущенный многозначительностью формулировки, а сейчас мне видится немного другой смысл в этой фразе. Ведь так и должно быть: у маньяка и убийцы просто должно быть много врагов. Практически все человечество.
44
От деда мы перешли к отцу. Он, мой отец, начал сотрудничать (дядя Слава нашел умильное определение стукачеству, «начал помогать нам»), еще учась на экономическом факультете МГИМО. Разумеется, помогает и сейчас. Факт мне известный, но от того не менее мерзкий. Тем более когда об этом тебе говорит незнакомец на твоей собственной кухне, в твоей собственной квартире. Да и говорит таким тоном, точно ты уже согласен с его доводами.
Этот дядя Слава был толковым психологом, наверняка там, в их школах, этому учат. Он не просто предъявлял факты, он наполнял истории светом, мастеровито расцвечивая декорации, выхватывал статиста из массовки и, ловко мазнув румянами, оживлял его. И вот передо мной уже не просто картонный шофер торгпредства, а Николай, у которого старенькая мама в деревеньке под Саратовом тихо умирает от рака, да к тому же двое детей, а сам он увлекается чеканкой и любит Сименона. И все это на фоне изнуряющей африканской жары, с парой чахлых пальм, плавящихся на горизонте.
– Но каким же надо быть идиотом, чтобы рассказывать такие анекдоты своему шефу? – Дядя Слава умильно улыбнулся. – И, конечно, твой отец был прав: таковы правила игры. Он молодец, твой батя, все верно: дурак – хуже врага.
Потом возникла некая Рая из бухгалтерии, «сдобная штучка да и затейница по этой части; но мы ведь тоже люди, понимаем, не стали наказывать, а просто объяснили», дядя Слава шутливо погрозил пальцем.
– И он все понял. Надеюсь, и ты поймешь.
