Ликования, на которое я рассчитывал, не произошло – Лариса сунула ключ в карман. Переспросила:
– Через помойку?
– Да! – восторженно подтвердил я, точно ход шел через тронный зал Версаля. – Там, во внутреннем дворе, между арками. Забор, а за ним мусорные баки.
Она снова кивнула.
– Что с тобой? – Я взял ее за руки. – Ты что, не рада мне?
Фраза прозвучала пошло, но мне было не до словесных изысков, я не выспался и вообще был на взводе.
– Я устала, мне страшно, и я хочу, чтобы это все поскорее кончилось. – Она зло смотрела мимо меня. – Кончилось. Так или иначе.
– Что это значит?
– Мне больно! – Она вырвала руки. – Кончилось! Что тут непонятно?
– Что значит «так или иначе»? – Мое раздражение перешло в растерянность.
Она снова смотрела мимо меня с сердитой отстраненностью трудного подростка.
– О чем ты говоришь, Лариса? – Я тщетно пытался взять ее руки в свои, она не давалась, и это напоминало какую-то странную игру.
До меня вдруг с какой-то особенной ясностью дошла простая мысль: какой же я все-таки эгоистичный негодяй. С какой заботой я нянчил свою ревность, свое обиженное самолюбие! С каким милосердием лелеял свои душевные раны. Как же стыдно и мерзко! Ведь ей, Ларисе, должно быть в тысячу раз трудней. И в тысячу раз страшней.
Всю ночь я только и думал о своем страхе, баюкая свой душевный и телесный ужас, с упоением Нарцисса разглядывая свое изнеможение, любуясь своим отчаянием. Да, безусловно, я не лгал Ларисе, когда говорил об эгоизме, но мне не могло прийти в голову, что изображать жертву я буду с таким, чуть ли не эротическим, наслаждением.
– Прости, прости… – начал бормотать я. – Ты права. У меня голова не соображает, не выспался я…
Дьявол! Опять «мне» да «я»!
Я зарычал, сжав кулаки. На меня с интересом посмотрел пожилой гомосексуалист лет сорока пяти, который небрежно прохаживался балетным шагом вдоль кованой цепи, ограждающей монумент. Памятник героям Плевны и сквер с фонтаном перед Большим считались почти официальными местами встречи московских педиков.
Растерянно я посмотрел на Ларису. Какая, к черту, любовь? На мгновенье мне стало жутко, точно из-под ног ушла земля, – ведь любовь не самолюбование, а слияние сознания двух существ воедино, когда боль любимого человека ощущаешь острее, чем свою. Ведь так! Когда об этой боли заботишься больше, чем о своей собственной. Так и никак иначе! Неужели я принял за любовь какую-то острую форму нарциссизма, приступ душевного эксгибиционизма?
Гомик сочувственно мне улыбнулся: мол, видишь, брат, от этого бабья сплошная головная боль – подумай, все может быть совсем иначе. Ведь и ключ, и черный ход не забота о Ларисе, а всего лишь стремление видеться с ней почаще – опять же беспросветный эгоизм в чистом виде. Похоть, и не более того.
Неужели это так? Неужели это я, художник и творец, утонченный интеллигент, считающий себя эстетом и натурой тонкой душевной организации, – неужели это я? Кто-то внутри вздохнул в ответ: увы.
Я, точно во сне, опустился на гранитную ступень постамента памятника. Передо мной была дверь с метровым православным крестом. Никогда раньше я не задумывался, что на самом деле этот памятник когда-то был часовней. Лариса тихо села рядом, незаметно взяла мою ладонь в свою.
– Прости, – едва слышно прошептала мне в ухо. – Я мерзкая сука.
Я возмутился, хотел что-то торопливо возразить, но к горлу подкатил ком, и я, боясь зареветь, уткнулся ей в шею. Гладил ладонями ее лицо, мокрое, пылающее. Ее пальцы теребили мне волосы на затылке, мы не произнесли ни слова, лишь сопели и шмыгали носами. За эту минуту или за пять, а может, за час или год – кто знает, сколько времени мы просидели там, на теплом граните, стиснув друг друга, – я вдруг ощутил что-то трепетное и неведомое, словно, завершив магический круг, в качестве награды ласковые херувимы вознесли нас если и не на небеса, то куда-то по соседству с раем.
Жеманный гомосексуалист подглядывал за нами, делая вид, что рассматривает украшения памятника. На отлитом из бронзы горельефе злобный янычар с кривым кинжалом вырывал ребенка из рук болгарской женщины. К ней на помощь спешил русский солдат, вооруженный ружьем со штыком. Сверху была надпись «Гренадеры своим товарищам, павшим в славном бою под Плевной».
Деньги на памятник собирали оставшиеся в живых после сражения гренадеры. В день открытия, совпавший с десятилетней годовщиной битвы, был устроен парад Гренадерского корпуса, им командовал генерал-фельдмаршал великий князь Николай Николаевич. В Плевенской часовне провели молебен, интерьер был украшен изразцами и живописными портретами Александра Невского, Николая-угодника, Кирилла и Мефодия. На стене висела медная плита с именами всех погибших в сражении гренадеров – восемнадцать офицеров и пятьсот сорок два солдата.
После революции большевики разграбили часовню – медную плиту переплавили, изразцы разбили, картины украли. По решению Моссовета здесь устроили общественную уборную. Сортир просуществовал до начала войны. Лишь смертельная угроза заставила коммунистов вспомнить о патриотизме – туалет закрыли, часовню покрасили черной краской. В Москве появился еще один памятник, воспевающий славу русского оружия.
36
Оставалась ровно неделя.
Утром в пятницу я сидел в электричке, следующей до станции Фрязино-Пассажирская со всеми остановками, кроме Яуза и Подлипки-Дачные. Состав, неспешно постукивая колесами, выбирался из Москвы. Уже исчезла башня Ярославского вокзала с солнечным зайчиком на шпиле, остались позади толчея сонных вагонов на запасных путях и зевающая за грязным окном проводница в огромном, как свадебный жилет, белом лифчике; взмахнули черными руками семафоры – и вот мы уже проскочили Яузу и приостановились на Маленковской, где по платформе устало бежали два неважных солдата, гулко шаркая огромными сапогами. На станции Северянин вошли контролеры, один апатично толстый, другой нервный, с волчьим лицом. Толстый прошел в конец вагона и перегородил выход, волк, клацая хромированным компостером, двинулся с другой стороны. Мне стало любопытно: ты рождаешься с таким лицом, и тебя уже неодолимая сила природы влечет в контролеры, или же твое лицо приобретает волчьи черты в результате упорного контролерства?
Точно по расписанию, ровно через сорок одну минуту после отправления с Ярославского вокзала, мы подкатили к платформе Болшево. На пыльной пристанционной площади с парой продмагов, рестораном (разумеется, назывался он «Болшево») и с неизбежным гипсовым Лениным, крашенным серебрянкой и похожим на танцующего мальчика в большой кепке, я сговорился с «леваком». В его битом «Москвиче», пропахшем бензином, мы доехали до дачи. Я отдал ему рубль и вышел. Было без четверти десять.
«Москвич» неуклюже развернулся и уехал. Я бросил сумку на обочину, закурил, ожидая, пока он скроется. Потом не спеша пошел вдоль нашего забора. С дороги были видны лишь макушки деревьев, балкон второго этажа и крыша. Это хорошо. Дошел до соседнего участка. Соломатины, похоже, еще не приехали – это тоже хорошо. Соседом справа у нас был посол Ирана, их дача пустовала уже лет пять.
