– Не надо… – выдавил я.
Мне было лет семь, мы играли на площадке, во дворе. У нас над «Иллюзионом», там, где гаражи. Она, эта женщина, Смирнова, выпрыгнула с четырнадцатого этажа, от удара об асфальт все окрестные голуби взлетели. Я этот звук и сейчас помню, жуткий звук, точно разбился огромный арбуз. У нее на груди, к халату, была пришита картонка «Я не хочу больше жить». Я уже умел читать. Дворники потом из шланга поливали асфальт, но через несколько лет я заметил засохшие брызги на стене, они и сейчас там. Говорили, что она, Смирнова, сошла с ума. Как будто это что-то объясняет.
– Не надо. – Звук проклятого арбуза снова возник в моей памяти. – Пожалуйста.
– У матери я потихоньку ворую таблетки, снотворное. Надо собрать много, чтоб точно не откачали. Пока еще мало, не хватит.
– А я этой зимой чуть не угорел, тут, на даче. От печки. Мы с Людочкой ночевали, а вьюшка, это заслонка такая в трубе, так вот она захлопнулась. Не знаю, как мы проснулись. Вся спальня в дыму, мрак полный. Башка потом три дня раскалывалась.
– Да. – Лариса задумалась. – Это клевая смерть. Вот так, во сне. А Людочка, это та, беленькая, которая рядом с тобой сидит? На пионерку похожая? У тебя с ней было что-то?
– Да так. – Я не стал вдаваться в подробности.
– Понятно… Она ничего, мелковата только и сисек нет совсем. А так… Кстати, я и позировать к вам пошла, чтоб себя наказать, унизить. Знаешь, как в Средние века на базарной площади к позорному столбу привязывали, каждый, кто хотел, мог подойти и плюнуть в лицо.
– Слушай, – осторожно начал я. – А может, в милицию?
– В милицию? – Она хмыкнула. – Знаешь, как гаишники дрейфят, когда он им в морду свое удостоверение тычет? Знаешь, как он с ними разговаривает? Улет полный. Говорит, я тебе сейчас палку твою полосатую по самый не балуй воткну и свистеть заставлю. Представляешь? А потом…
Она запнулась, после паузы сказала:
– Мать же еще. Он мне так и сказал: если кому трепанешь, считай, что лично мать свою на зону отправила.
– Вот ведь сволочь!
От бессилия и злобы у меня внутри все кипело. Я задыхался, меня трясло, как в лихорадке. Какая мразь! Стиснув кулаки, я зажмурился до боли. Гладкое безликое существо выплыло из мрака – я не мог даже представить себе этого мерзавца. Не мог вообразить его лицо. Выходило что-то похожее на тех сизых безглазых рыб, которых достают с глубин. Что-то аморфное, бледное и скользкое.
25
Главный принцип рисования с натуры – от простого к сложному. Изображение предмета начинают с нахождения его абриса в листе бумаги. Рисовальщик должен наметить предметные формы, определить соотношение массы изображаемого предмета и поля бумаги, выявить баланс между ними, уравновесить. Из этого главного принципа вытекает основной закон рисования: от общего к частному и от частного к общему.
После нахождения абриса и основных элементов, составляющих форму предмета, вполне допустимо раздельное видение деталей натуры. Работа над ними почти всегда приводит к дробности и разрушению большой формы. Однако это вполне исправимо, если иметь в виду соблюдение следующего принципа рисования – от частного к общему.
Рисовальщик должен обобщить каждую часть и подчинить целому. Перед этим каждая часть была нарисована в активных светотеневых градациях и поэтому отличалась дробностью. Теперь нужно смягчить изображение, снять четкость силуэтов и контрастов светотени, чтобы получить изображение, которое возникает при цельном восприятии натурной постановки. Делается это за счет ослабления тона в определенных местах рисунка или же его усиления в других.
Таким образом процесс создания рисунка совпадает с принципом баланса и гармонии противоположностей, с основным принципом устройства нашей вселенной, где без белого нет черного, без горячего нет холодного, без добра нет зла. И наоборот.
Началась сессия. Зачеты и экзамены я сдавал как во сне, готовился к ним так же. Погода установилась неожиданно жаркая, улицы пахли бензином и летним асфальтом, было пыльно и ветрено. Наши с Ларисой встречи превратились в мучительные мизансцены какой-то бездарной мелодрамы: недомолвки, картонные диалоги, омерзительная вежливость. Я умоляюще заглядывал ей в глаза и видел, что мы думаем об одном и том же. Иногда фарс взрывался – как правило, виновником был я, – тогда начинался ор, крики сменялись проклятиями и угрозами, которые непременно заканчивались слезами. Лариса рыдала, закрыв лицо ладонями, я, охрипший и беспощадный, отчаянно жестикулировал и требовал, чтобы она немедленно (немедленно! – орал я, тыча в потолок указательным пальцем) переехала жить ко мне или спряталась у нас на даче. Или сняла квартиру. Или завербовалась на Север, на Байкало-Амурскую магистраль. Все мои блестящие идеи разлетались вдребезги от ее мрачной логики: он все равно меня найдет.
Жизнь брала нас на излом. В понедельник позвонили мои из Африки. Мать без особого увлечения выслушала институтские новости, отец, все четыре года вполне убедительно делавший вид, что я нигде не учусь, моими успехами не интересовался, а сразу взял быка за рога:
– Нам стало известно, что у тебя завелась какая-то девица, которая постоянно остается ночевать в нашей квартире. По несколько раз в неделю, последний раз – в субботу. Как видишь, мы прекрасно информированы о твоем аморальном образе жизни. Пока я ответственный квартиросъемщик, я не допущу, чтобы всякие привокзальные (до меня долетел мамашин громкий шепот: «Сереженька, ну так-то не надо!»), именно, именно привокзальные шлюхи ошивались на нашей жилплощади. Я знаю, тебе плевать на доброе имя нашей семьи, на память твоего деда, Героя Советского Союза и боевого генерала, и уж подавно плевать на нас с матерью, и поэтому, будь уверен, я приму все меры, вплоть до уголовных, чтобы прекратить распутство в моем доме. Будь уверен, если эта особа снова появится, ты будешь иметь дело с милицией.
– У тебя все? – сдержанно поинтересовался я.
– Нет не все! – заорал отец. – Когда я скажу, тогда и будет все! Мерзавец! Подлец!
Я не стал дослушивать и повесил трубку.
К концу месяца дела стали совсем плохи. Мне и раньше хотелось взглянуть на дядю Славу, любопытство, сходное с порочной страстью человека ко всему ужасному, непреодолимое желание нагнуться над бездной, вдохнуть ее холод. К концу мая это желание превратилось в настоящую манию, теперь я думал о нем постоянно. Делая уличные наброски, я непроизвольно придавал невинным прохожим демонические черты, преображая благовидного пенсионера в похотливого беса, случайную уличную торговку – в вертлявую ведьму; на листах оживали похабные рожи, скрюченные шишковатые пальцы, иногда мой карандаш рвал бумагу, иногда грифель с хрустом ломался под корень.
Наверное, примерно так люди сходят с ума.
В среду я выследил Ларису и тайно проводил ее до самого подъезда. От метро по Краснопресненской улице, вдоль решетки зоопарка, мимо кованой ограды, за которой в пыльном от тополиного пуха пруду сонно скользили лебеди. Мимо продмага с гигантскими фанерными помидорами и баклажанами в грязной витрине. Мимо сиротливого входа в прокуратуру Краснопресненского района.
