21
Я слушал ее тихий голос; в окно вплывал серп месяца, похожий на лимонную дольку, из темноты выступали лица людей, о которых она говорила и которых я никогда не видел: отец-физик походил на композитора Грига, мать напоминала итальянскую актрису Лоллобриджиду, сладострастную девственницу с мягкой грудью в белых кружевах, дядя Слава ускользал и был похож на вертлявого конферансье с бабочкой на шее. Промелькнули пестрым вихрем развеселые цыгане, брызнула и исчезла синева над заснеженными пиками Домбая, вынырнула башня сочинского порта с часами, за ней – раскаленная галька Дагомыса, утренний ветер с Черного моря, свежий и горьковатый, от которого губы становятся сухими и солеными.
По мере рассказа внутри меня зрела какая-то мрачная тяжесть, что-то черное набухало, душно и больно распирало грудную клетку, шершаво подступало к горлу. Слишком уж гладко все складывалось, слишком сахарно. Как она сказала тогда, розы и мед? Не бывает так в наших широтах, климат не тот. Тем более о жанре я был предупрежден заранее. И нутром чуял: не Дисней грядет, скорее Гофман.
– Тот день я запомнила – семнадцатое февраля… – тихо начала она, а у меня дух перехватило, точно я собирался сигануть с моста. Мелькнуло: вот он, Гофман, разворачивается, родимый. Как жахнет сейчас из всех бортовых орудий…
– Мать дежурила в ту ночь. Он… дядя Слава… пришел поздно, после одиннадцати, я уже легла. Постучал в мою дверь, зашел. Сел на край кровати, все это молча – таким серьезным я его раньше не видела. «Нам нужно поговорить», – сказал, а сам молчит, руки свои разглядывает. От этого молчания мне стало жутко, тревожно. Помню еще тот запах, одеколона французского, «Драккар» называется, и табака трубочного, сладкого, как ваниль. Хотя сам он не курит, он вообще очень о здоровье своем заботится – соки свежие, творог с рынка… Мне еще показалось, что он прилично подшофе, хотя по нему вообще не скажешь – может запросто пол-литра убрать, и ни в одном глазу. Странно, сам такой мелкий, а любого лесоруба как нечего делать перепьет.
«Мама наша, – говорит, – нас здорово подвела».
Сказал, а сам свои ногти рассматривает. Так и сказал: «наша мама». У меня внутри все похолодело: что, думаю, она такого натворила, не мужика же на стороне завела? Она, «наша мама», при всем своем сногсшибательном экстерьере – существо совершенно травоядное.
«Она – наркоманка, – сказал он. – Она ворует наркотики у себя в больнице».
Я остолбенела. Наркоманов я не видела, но мне казалось, они тощие и прозрачные, типа дистрофиков, мать – кровь с молоком, можно сказать, дама в теле. Я промямлила:
«Нет».
Дядя Слава сердито отрезал:
«Увы! Я сам все проверил».
Он поднял на меня глаза и добавил:
«Это две статьи, по совокупности на червонец тянут».
Мне стало страшно, я заплакала. Он встал, вернулся с бутылкой коньяка, налил в бокал. Такие большие, круглые бокалы, он еще говорил, что коньяк нужно ладонью согревать. Но сейчас греть не стал – выпил залпом. Подумал, плеснул в бокал и протянул мне.
«Глотни-ка! Как лекарство. Нервы успокаивает лучше валерьянки».
От коньяка я разревелась пуще прежнего. Он налил мне еще. Мне почему-то казалось, что мать уже арестовали, что наутро будет суд, а послезавтра она тоже повесится в камере. Я, сквозь сопли и слезы, ему об этом и сказала. Он почему-то рассмеялся.
«Лара… – Он провел по моей щеке ладонью, своей маленькой, почти мальчишеской ладошкой. – Милая Лара. С виду взрослая, а на самом деле… И на нее так похожа, господи, ну как же так бывает…»
Рука его, холодная, просто ледяная, так и лежала на моей щеке.
«Нет, там у меня все под контролем, эта информация никуда дальше не пойдет. Дело не в этом. Чем она думала – вот в чем вопрос. Как она могла меня так подставить? Она же моя жена! Тут же вся суть в доверии, понимаешь? А как же мы после этого можем ей доверять? Правильно: доверять мы ей не можем. И не будем. Правильно?»
Я кивнула: правильно.
«Это будет нашим секретом, твоим и моим. Ведь ты умеешь хранить секреты?»
Я кивнула опять. Он посмотрел мне в глаза, долго и внимательно.
«Вот мы сейчас и проверим», – он поднялся с кровати и вышел.
Вернулся без пиджака и галстука, в руках стакан воды.
«Выпей», – протянул стакан.
Разжал кулак, на ладони лежала маленькая таблетка.
«Что это?» – спрашиваю.
«Вроде успокоительного. Пей».
Я проглотила таблетку, запила водой. Никакого эффекта, голова кружилась от коньяка, комнату чуть покачивало.
«Ничего?» – он спросил, сел рядом.
«Ничего». – Я хотела отрицательно мотнуть головой и не смогла.
«Как-то странно…» – Язык показался большим и неповоротливым.
Я подняла руку – вернее, я думала ее поднять. Рука не слушалась. Знаешь, ощущение было такое, как у зубного, когда новокаин вколют.
«Что-то со мной… не то… – Язык слегка заплетался, тело как будто исчезло, а вот голова разбухла, точно воздушный шар, который все накачивают и накачивают легким газом. – Дядя Слава, что со мной?»
Он пригладил мои волосы. Вопросительно заглянув в глаза, по-хозяйски убрал прядь со лба, словно я была обычной куклой. Потрогал пульс на шее, накрыл горло ладонью.
«Холодная рука», – прошептала я.
«Знаю, – мягкий и ласковый голос. – Знаю, милая».
Рука сползла ниже, на грудь, знаешь, куда горчичники ставят.
«Ты ведь не станешь мне врать? – шепотом спросил, словно слушал мое сердце. – Не будешь обманывать? Как наша мама обманывает… Не будешь ведь?»
«Нет».
«Очень хорошо. Очень хорошо».
На меня тут накатила такая чудная легкость, думаю, таблетка начала по полной работать, да еще коньяк добавил… Когда я от ангины, тогда в детстве, чуть не умерла – вот на что похоже. Страшно и весело. Восторженно… Вот ведь дурь, правда? Как при клинической смерти, читал ты, да? – когда вроде как сверху все видишь – тело свое, врачей этих: «Мы его теряем! Мы его теряем, Джордж!» И вся эта земная суета уже далеко-далеко и к тебе никакого касательства не имеет. Нет добра и зла, нет тревог, нет стыда – качаешься себе на хрустальном облаке, чистый парадиз! Так легко и радостно, наверное, я вовсю улыбалась, дядя Слава тоже улыбнулся.
«Вот как славно, – шепчет. – Расскажи мне про Таню Сокову».
Мне даже в голову не пришло удивиться, откуда он вообще про нее знает, я сама Таньку года полтора не видела. Как с фехтованием завязала…
«Расскажи мне про вашу тайну. Про секрет ваш».
Про секрет – пожалуйста, а сама лежу сияю, как дура на параде. Пожалуйста, расскажу в подробностях. От таблетки этой на меня такая болтливость напала, язык – что помело. Просто распирало ему все рассказать – и про татуировки наши, и про Питер, и про те сборы в Солнечногорске.
